Урал и Сибирь в сталинской политике, Новосибирск, 2002.

ЦЕНТР ИССЛЕДОВАНИЙ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ АЗИИ, УНИВЕРСИТЕТ ТОХОКУ (ЯПОНИЯ) ИНСТИТУТ ИСТОРИИ СО РАН

УРАЛ И СИБИРЬ В СТАЛИНСКОЙ ПОЛИТИКЕ

НОВОСИБИРСК СИБИРСКИЙ ХРОНОГРАФ 2002

https://drive.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_ZThvRGs1V2NWWnM/edit?usp=sharing

ББК 63.3(2)7-3 У 685

Работа издается при поддержке Центра исследований Северо-Восточной Азии Университета Тохоку

(Komatsu Fund)

Ответственные редакторы: С. Папков, К. Тэраяма

Сборник статей представляет результаты новейших исследований ряда историков Урала, Сибири и Японии, занимающихся изучением сталинской эпохи и предшествующего ей периода. В издание включены статьи об актуальных и малоизученных направлениях политики советского государства, их специфических проявлениях в Сибири и на Урале. Часть статей обобщает или развивает уже известные положения, другая часть затрагивает комплекс новых проблем. В научный оборот вводится значительный массив новых эмпирических данных, характеризующих эпоху 20-х — 50-х годов.

Издание предназначено для специалистов по истории советской России.

ISBN 5-87550-168-5

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предлагаемое издание представляет собой материалы научного симпозиума, проходившего в Доме ученых новосибирского Академгородка 12-13 февраля 2002 года. Этот симпозиум был организован по инициативе японского университета Тохоку города Сендай, в котором на протяжении ряда лет интенсивно ведутся широкие комплексные исследования проблем истории северо-восточной Азии. Усилия японской стороны нашли самое горячее признание и поддержку сотрудников Института истории СО РАН, и в результате совместной работы стала возможна подготовка к выходу в свет настоящего сборника статей.

Тема, которая интересовала и объединяла всех участников симпозиума, заключала в себе различные аспекты советской внутренней политики 20-50-х годов минувшего столетия, которые в современной историографии выражаются общим понятием «сталинский режим» или «сталинская политика». В центре внимания стояла задача получить определенный региональный (восточный) срез этой политики — на примере Сибири и Урала. Сборник не претендует на получение законченного результата или целостной характеристики сталинской политики в провинции. В нем обобщены лишь те эмпирические знания, которые были получены в ходе последних исследований и которые сами авторы посчитали необходимым

вынести на суд читателей. В статьях сборника освещается широкий спектр проблем советской истории: социальной и демографической политики, мобилизационных мероприятий, репрессий и дискриминации, политики в области национальных отношений, использования принудительного труда и развития пенитенциарной системы. Возможно, круг исследователей, привлеченных к подготовке сборника, мог быть более широким и, следовательно, более полным содержание самого сборника (особенно это касается уральского региона, чьи проблемы освещаются достаточно скромно), но мы хотели бы надеяться, что и в этом объеме представленные статьи окажутся весьма полезным материалом для изучения прошлого.

Научный симпозиум и данное издание как его результат являются лишь первым опытом успешного научного сотрудничества между Центром исследований северо-восточной Азии университета Тохоку и Институтом истории Сибирского отделения РАН. Выражаем надежду, что в последующем это сотрудничество будет еще более продуктивным и полезным для обеих сторон.

К. Тэраяма С. Папков

Г. Д. Селянинова

Пермский государственный педагогический университет

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И ТЕРРОР: ОПЫТ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ НА УРАЛЕ

1918-1919 гг.

В годы Гражданской войны террор превратился в один из главных механизмов управления обществом, принцип осуществления власти. Он определялся не только и иногда даже не столько государственной идеологией различных режимов, сколько изменившимися вследствие Первой мировой войны ценностными установками. Насилие перестало восприниматься в обществе как нечто недопустимое, превратилось в универсальный способ утверждения власти и проникло в сферу межличностных отношений.

Политические режимы периода Гражданской войны объединяло то, что каждый из них использовал насильственные методы властвования, но формы их реализации у каждого были разные. Можно не провозглашать террор принципом государственной политики, но если не осуждать его проявления как такового — то меняет ли это ситуацию принципиально?

Более всего страдала от насилия российская интеллигенция, поскольку, как правило, отстаивала самостоятельную позицию при нестабильности политической жизни. Анализируя сущность красного террора, Мельгунов справедливо полагал, что утверждения большевиков о его классовом характере являются демагогией: «Когда мы говорим об усмирениях, связанных с крестьянскими восстаниями; когда мы говорим

о расстрелах рабочих в Перми или в Астрахани, ясно, что здесь уже не может идти речь о каком-то специфическом „классовом терроре" против буржуазии. И действительно, террор распространен был с первых дней своего существования на все классы без исключения и, может быть, главным образом, на внеклассовую интеллигенцию»1.

С момента прихода большевиков к власти насильственное подавление политических противников (к числу которых относили прежде всего представителей интеллигенции) использовалось как основной метод утверждения диктатуры. Одним из первых актов подобного рода было принятие «Декрета об аресте вождей гражданской войны против революции» от 28 ноября 1917 г., объявившего партию кадетов «партией врагов народа». На местах он был воспринят как руководство к действию. Газеты кадетов были закрыты, а сами члены конституционно-демократической партии подвергались преследованиям, причем не просто арестам, а прямому физическому уничтожению. В Кунгуре в ночь на 6 февраля 1918 г. были убиты председатель Кунгурского комитета кадетской партии А. Г. Агеев и его жена Т. В. Агеева как «участники заговора против Советской власти»2.

Хотя формально смертная казнь была отменена, большевики ее восстановили, приняв 21 февраля 1918 г. декрет «Социалистическое Отечество в опасности!», разрешивший расстреливать на месте преступления «контрреволюционных агитаторов» и других «сопротивляющихся».

Формирование государственных органов, призванных подавлять сопротивление политических противников, началось в декабре 1917 г. с создания революционных трибуналов и следственных комиссий при них, Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Оно продолжалось до весны 1918 г. и завершилось образованием местных подразделений этих учреждений.

В Екатеринбурге вопросами контроля политической благонадежности граждан в первой половине 1918 г. занимался отдел юстиции Уральского областного совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, поскольку Уральская областная чрезвычайная комиссия была создана только в мае 1918 г. Отдел (использовались и другие названия — комитет, комиссариат) юстиции производил превентивные аресты потенциальных политических противников. Так, в январе 1918 г. в Екатеринбурге были арестованы председатель Бюро совещания горнопромышленников Урала В. И. Европеус (бывший пермский вице-губернатор) и управляющий делами этого же бюро В. А. Блохин. Таким образом из числа наиболее известных общественных деятелей формировался круг заложников, которые содержались в тюрьмах «на всякий случай».

Совет съездов горнопромышленников Урала телеграфно обратился 31 января 1918 г. к Совету народных комиссаров с просьбой содействовать освобождению арестованных В. И. Европеуса и В. А. Блохина3.

По поводу этих арестов завязалась интенсивная переписка между Уральским областным комитетом юстиции и Наркомюстом. В телеграмме от 2 марта 1918 г. Наркомюст запросил Уральский областной совет о следующем: «...проверить правильность содержания в тюрьме служившего управляющим делами Бюро горнопромышленников Урала Василия Блохина точка просит предъявления обвинения жалуется насилия телеграфируйте расследование следствия»4. Но лишь 19 марта 1918 г. председатель Уральского областного совета обратился к областному комиссару юстиции с просьбой изолировать Блохина и Европеуса от уголовников и сообщить о причинах их ареста5.

Помимо официальной переписки, были подключены и личные связи. Из Москвы в Екатеринбург, в Уральский областной совет было отправлено 3(16) февраля 1919 г. письмо Н. Н. Крестинского — товарища управляющего государственным банком, управляющего комиссариатом бывших частных банков — следующего содержания: «Сегодня ко мне обратились, как к бывшему уральцу, Н. Н. Покровский и Б. А. Рулев по поводу арестованных у Вас Европеуса и Блохина. Обращение их вызвано тем, что, по их сведениям, Европеус и Блохин в тюрьме не изолированы от уголовных и это грозит им, как бывшему вице-губернатору (хотя и смещенному за некоторый либерализм) и тюремному инспектору, возможностью насилий и самосудов со стороны уголовных.

Не желая вмешиваться в разрешение вопроса о необходимости их ареста, я со своей стороны только обращаю Ваше внимание на эту далеко не призрачную опасность и прошу, если заключение их продолжается еще, устроить так, чтобы они были изолированы от уголовных»6.

В результате столь высоких ходатайств 8 (21) мая 1918 г. арестованные были освобождены под залог в 10 ООО рублей и поручительство7. Документ об освобождении из тюрьмы был подписан Юровским8.

С ведома Уральского областного совета в Екатеринбурге был арестован, а затем освобожден бывший председатель Уральского промышленного комитета горный инженер Антон Евгеньевич Гутт. При освобождении из-под стражи с него была взята подписка о невыезде из Екатеринбурга без разрешения областного совета9. Каждый освобождаемый из-под ареста обязывался предоставить подписку областному комиссариату юстиции о невыезде за пределы города Екатеринбурга без надлежащего разрешения следственной комиссии или комиссариата юстиции10. При

устройстве на должность инженера технического отдела Уральского окружного страхового товарищества областной комиссар юстиции Юровский выдал А. Е. Гутту удостоверение об отсутствии «с его стороны препятствий к занятию этого места»11.

Но после национализации страхового товарищества постановлением областного совета инженеру было отказано от места, официально — по причине упразднения технического отдела. На самом же деле большинство членов Уральского областного совета высказалось против оставления А. Е. Гутта на советской службе12. Так была реализована еще одна из форм подавления интеллигенции — запрет на службу в советских учреждениях некоторых категорий или отдельных лиц по политическим мотивам («ярых защитников Учредительного собрания», например).

Обратившись 16 мая 1918 г. с письмом в областной совет с просьбой разрешить ситуацию, доведенную до абсурда, Антон Евгеньевич указывал: «При наличности такого отношения ко мне я не имею иного выхода из материальных затруднений, как искать заработка вне пределов Урала. Попытки делать это письменно пока не дали никаких результатов. Поэтому я прошу Областной Совет освободить меня от подписки о невыезде, заменив ее обязательством явиться в Екатеринбург по первому требованию Совета»13.

Таким образом, по отношению к интеллигенции возрождалось крепостное право в его самых неприглядных проявлениях — невозможность перемены места жительства без специального разрешения, получения работы без санкции властных органов, полная правовая незащищенность, выражавшаяся в том, что в любой момент могло быть проявлено насилие,— все это делало невыносимым положение интеллигенции. Комиссариат юстиции работал неоперативно, месяцами решая вопросы. Но все изменилось, когда в Пермской губернии появились «чрезвычайки».

15 марта был организован Пермский окружной чрезвычайный комитет по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем, переименованный в июне 1918г. в Пермскую губернскую чрезвычайную комиссию. Пермской губчека подчинялись уездные чрезвычайные комиссии.

С момента организации Пермский окружной чрезвычайный комитет возглавил в качестве его председателя Федор Николаевич Лукоянов*, оставаясь на этой должности до июля 1918 г., до момента перехода на долж-

* Ф. Н. Лукоянов окончил пермскую гимназию, с 1912 г. учился на юридическом факультете Московского университета, вернувшись в Пермь в 1917г., вошел в редколлегию большевистской газеты «Пролетарское знамя», где публиковался, подписывая свои статьи «Г. Маратов» (Революционеры Прикамья. Пермь, 1966, с. 351-354). Будучи сам представителем интеллигенции, Ф. Н. Лукоянов, заняв должность в ЧК, превращается в одного из ее гонителей. Пер-

ность председателя Уральского областного чрезвычайного комитета, который передислоцировался в Пермь после занятия Екатеринбурга белыми14.

Выступление чехо-словаков, открывшее новый этап Гражданской войны, внесло коррективы и в формы борьбы большевиков с их подлинными и мнимыми противниками. Например, резолюция V Всероссийского съезда Советов 5 июля 1918 г. призвала к массовому террору против буржуазии.

Коллегия Уральской областной чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией с 19 августа по 29 октября 1918 г. в период пребывания в Перми распорядилась перевести в Пермь из Глазова самых важных заложников15.

Уральская областная чрезвычайная комиссия посвящала рассмотрению ходатайств различных организаций по поводу освобождения тех или иных арестованных лиц специальные заседания. Но решения принимались совершенно автономно, подчас с критикой в адрес ходатайствовавших высокопоставленных руководителей: «Освободить бывших офицеров: Иванова, Савиных, Порфирьева, Платунова и Рублева... Освободить бывшего земского начальника Подарина, причем обязать подпиской о невыезде и периодической явке один раз в две недели в участок милиции. Освободить Долгушина и Дмитриченко, и вместе с тем просить тов. Бонч-Бруевича, чтобы больше не ходатайствовали за тех лиц, которых не знают»16. Таким образом, даже просьбы кремлевского управляющего удовлетворялись вкусившими власть чекистами неохотно.

А окружному военному комиссариату и вовсе было отказано в просьбе об освобождении из-под ареста Рязанцева и Перуннского, как сочувствующих правым эсерам. И уж тем более были удержаны под арестом кадеты Машковцев и Влаев17.

Если столь безапелляционно ЧК решала участь арестованных, то что говорить об их имуществе! Было принято специальное постановление о конфискации имущества арестованных:«.. .впредь руководствоваться при конфискации имуществ следующими положениями: имущество должно быть оценено особой Комиссией, после чего оно по твердым ценам поступает в распродажу для удовлетворения нужд беднейшего населения.. .»18. вым председателем революционного трибунала в Перми был Петр Матвеевич Обросов. С августа 1918 г. председателем Пермского окружного чрезвычайного комитета становится Павел Иванович Малков. В отличие от Ф. Н. Лукоянова, он был малообразованным человеком: окончив лишь два класса церковноприходской школы, овладел столярным делом. В выданном на его имя 31 августа 1918 г. удостоверении говорилось, что он в любое время может производить обыски и аресты лиц, подозреваемых в контрреволюции, спекуляции и преступлениях по должности (там же, с. 366, 368).

Наиболее ожесточенному преследованию подвергалось духовенство. По данным В. К. Дебогория-Мокриевича, «в Перми самым зверским образом было замучено три архиерея, архимандрит и 28 священников, тюремное заключение и трудовую повинность на самых тяжких работах испытала почти половина духовенства»19.

Гонения на духовенство начались после нескольких проповедей пермского преосвященного Андроника против большевизма, за которые он жестоко поплатился: после некоторых подготовительных издевательств он был ночью арестован и затем, по одной версии, заживо погребен, по другой — утоплен в Каме20. Кроме того, был зверски умерщвлен в пересыльной тюрьме в день занятия Перми войсками Пепеляева викарный архиерей — наместник убитого Андроника. Тело его также не было найдено21.

Члены комиссии во главе с епископом и архимандритом, командированные из Москвы в Пермь для расследования этих злодеяний, были зарыты живыми в землю22.

В результате облав, трижды устраиваемых в городском сквере по приказу одного из прославившихся своей жестокостью деятелей пермской губчека Воробцова, без всякого суда было расстреляно свыше 50 человек, в том числе бывшие прокуроры Пермского и Екатеринбургского окружного судов, один нотариус и много других совершенно безвинных людей23.

В театральном саду 19 июня 1918 г. в 7 часов вечера в Перми был арестован начальник железнодорожного отделения Кунгурского участка по охране железной дороги Ружицкий Николай Лаврентьевич, 42 лет, в чине подполковника24. Около трех месяцев он содержался в исправительном отделении и два с половиной месяца в рабочей роте при отделе особых формирований 3-й армии, причем обвинение ему долгое время следователем Беловым, ведшим дело, не предъявлялось25.

Жена арестованного, Е. В. Ружицкая, обратилась 2 июля 1918 г. с прошением в Пермский окружной чрезвычайный комитет по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией с просьбой освободить ее мужа на поруки на основании медицинского освидетельствования, проведенного в Пермском исправительном отделении. Врач тюремной больницы В. Н. Ларкин и приглашенные для консилиума врачи Т. И. Тихомиров и Ю. П. Винклер констатировали: «При освидетельствовании оказалось: Ружицкий росту выше среднего, среднего сложения, 42 лет, в 1905 г. заболел. .. Тюремный режим, безусловно, вреден.. .»26.

На основании заключения врачей комендант управления при штабе особых формирований 3-й армии 8 ноября 1918 г. сдал Н. Л. Ружицкого в

чрезвычайную комиссию как непригодного к работе27. Это приблизило трагический финал.

Пермская губернская чрезвычайная комиссия 27 ноября 1918 г., рассмотрев дело Н. Л. Ружицкого, голословно обвинила его «в деспотическом преследовании политических движений и его участников при царизме», основываясь лишь на том, что «успех его в этом мрачном деле кровожадной реакции устанавливается производством его в чин подполковника в таком молодом возрасте, как 40 лет». Постановление о расстреле было подписано заведующим отделом ЧК Воробцовым и секретарем Падучевым28.

Неизвестно, какая участь ожидала бы подполковника Н. Л. Ружицкого*, если бы не было прошения Е. В. Ружицкой и результата медицинского освидетельствования. Трудоспособные арестанты имели шанс выжить, в отличие от больных и непригодных к физическому труду, поскольку, даже после заключения в тюрьму, арестованные должны были выполнять всеобщую трудовую повинность.

Примерно с середины лета 1918 г. местные власти, ожидая прихода белых, формировали «контингент» заложников, оповещая в «Известиях», что за каждого «пострадавшего» коммуниста будет расстреляно 100 заложников, причем помещались даже списки предназначенных к расстрелу29.

Незавидной становилась в этой ситуации участь всякого, кто обнаруживал какое-либо оппозиционное мнение и мог быть обвинен в агитации против советской власти. В Кунгуре 5 августа был арестован бывший поручик Михаил Лубяненко, который, купив газету на Китарской улице, высказал тут же, на улице, свое суждение о прочитанном. Завязавшаяся было дискуссия с подошедшими солдатами завершилась скорым арестом, поскольку один из собеседников оказался осведомителем Кунгурского чрезвычайного комитета. Арестованный был обвинен в антисоветской агитации и прославлении украинских порядков30.

Дело из Кунгурского чрезвычайного комитета было передано в Пермский губернский чрезвычайный комитет по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Главную статью обвинений составило не выступление Лубяненко на улице в Кунгуре, а содержание его письма братьям на Украину от 29 июля 1918г. с рассуждениями о национализации собственности и планах на будущее: «Может быть, нашу дачу товарищи пролетарии забалки тоже национализировали и отняли, так я их национа

* Н. Л. Ружицкий был реабилитирован 26 апреля 1999 г. на основании «Заключения о реабилитации» прокуратуры Пермской области (ГОПАПО, ф. 2, on. 1, д. 11123, л. 5 об.).

лизирую, когда приеду с отрядом казаков на Украину... Может быть, город Кунгур, где я живу сейчас, возьмут завтра или послезавтра и я очужусь за фронтом и не смогу писать вам, так что писем нельзя будет получить до тех пор, пока не сдадутся Петроград и Москва. Если меня захватят в этом городе чехо-словаки, то я уйду опять в Сибирь, где провел больше года в командировке от полка»31.

Постановление о расстреле Михаила Лубяненко, подписанное председателем Пермского губернского чрезвычайного комитета П. Мал-ковым, содержит следующее обоснование такого решения: «.. .вина Лубяненко усугубляется еще тем, что он, помимо агитации против Советской власти, что является явно преступным и недопустимым в такое критическое и тяжелое для республики время,— является ярым противником Трудового Пролетариата вообще... Приговор привести в исполнение 23-го сего августа».

Как видим, разбирательство длилось недолго, и для расстрела оказалось вполне достаточно устных и письменных высказываний против советской власти32.

После убийства председателя Петроградской ЧК М. С. Урицкого террор стал набирать обороты с невиданным размахом. «Когда же пришла весть о покушении на Ленина — в тот же день в Перми и Мотовилихе было расстреляно по постановлению исполкома свыше ста человек»33.

Постановление СНК от 5 сентября 1918 г. «О красном терроре» словно прорвало до сих пор сдерживавшуюся плотину. Его принятие, по сути дела, означало открытие военных действий против мирного населения. Любой человек, вызвавший подозрения как классовый враг, мог быть заключен в концентрационный лагерь или расстрелян. Причем имена всех расстрелянных должны были публиковаться в газетах.

Наиболее беспощадными к тем, кто мог быть представлен как противник советской власти, выступали местные уездные чрезвычайки. Среди них — Оханский уездный чрезвычайный комитет, рассматривавший 2-3 сентября 1918 г. дело об оханских офицерах, которые обвинялись в организации собрания на частной квартире и вынесении порицания бывшему офицеру Плотникову, поступившему на службу в советское учреждение и участвовавшему в обложении местной буржуазии контрибуцией34. Участники собрания высказали также свое отрицательное отношение к советской власти, «указывая на то, что большевики снимают погоны офицеров и т. п.»35.

Решения принимались чекистами совершенно произвольно и субъективно. Уже к концу первого дня разбирательств было вынесено

постановление об освобождении девяти арестованных офицеров. Чрезвычайный комитет освободил их, «не найдя в них виновности» и установив за ними строжайший надзор36. Основания для принятия и осуществления подобного постановления были чрезвычайно туманными. Лица, освобожденные от заключения, получили свободу, поскольку по отношению к ним проявили благорасположение посланные губернскими органами власти в Оханск Акенин, Семериков и местный большевик Анисимов37.

Девять арестованных в соответствии с этим же постановлением были расстреляны. Вопрос об участи этих людей рассматривался в течение одного дня, и было вынесено следующее постановление: «Рассмотрев всесторонне этот вопрос и принимая во внимание активное участие обвиняемых в контрреволюционном заговоре с целью свержения Советской власти и найдя обвинение им доказанным... Чрезвычайный комитет единогласно постановил: „вышеуказанных Колчанова, Осипова, Топоркова, Иняшева, Зубакина, Подлипского, Прокурорского, Трухина и Андреевского расстрелять"»38.

Если еще в сентябре 1918 г. заступничество эсеров Акенина, Семе-рикова за тех или иных арестованных могло спасти от расстрела, то уже в октябре 1918г. они сами становятся обвиняемыми Оханской ЧК, которая рассмотрела «Дело по обвинению в право-эсеровской организации Акенина, Семирикова и Бурнышева».

В Оханске Константин Семериков был председателем местного уездного отдела снабжения, а Петр Акенин — председателем культурно-просветительного отдела, Михаил Бурнышев был демобилизован 5 сентября 1918 г.39

Данное дело, как и многие другие, было заведено по доносу. Красноармеец оханского отряда сообщил чека об их причастности к работе нелегальной мотовилихинской организации40.

Вследствие чрезвычайной важности дело было передано из Оханского уездного чрезвычайного комитета по предложению его председателя Болотова в Пермскую губчека41. Здесь арестованных спасло заступничество мотовилихинского комитета партии левых социалистов-революционеров (интернационалистов), 7 октября 1918 г. обратившегося в Пермскую губернскую чрезвычайную комиссию с требованием об освобождении из-за «недостаточности обвинения под подписку о невыступлении против советской власти»42.

Надо отметить, что дело имело продолжение. В отношении Петра Акенина в 1923 г. было возбуждено уголовное преследование за сокрытие информации о пребывании в партии левых эсеров43.

Не только офицеры или тайные участники мифических нелегальных организаций, но и рядовые обыватели Оханска привлекали пристальное внимание органов «революционного правосудия». Понятно, что зачастую речь шла не о реальной виновности или оппозиционности.

Следственная комиссия по Оханскому уезду Пермского революционного трибунала в октябре 1918 г., рассмотрев дело Филимона Васильевича Токарева, передала его в Оханский уездный чрезвычайный комитет по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности, который принял 21 октября постановление о расстреле «ввиду уличающих его свидетельских показаний в контрреволюционной агитации и активного участия в разгоне Токаринского Совдепа»44.

Судя по документам дела, постановление было вынесено в порядке сведения личных счетов, как считал сам обвиняемый: «Все показания против меня военного комиссара Василия Сидоровича Токарева есть не что иное, как просто случай отплатить мне за старую... ссору, в которой он же был неправ»45. Постановление о реабилитации от 20 апреля 1992 г. указывает, что Токарев Филимон Васильевич был расстрелян по наговору46.

Открытая большевистским режимом «охота на ведьм» использовалась для выяснения межличностных отношений. Так насилие из сферы государственной политики проникало на бытовой уровень, становилось составной частью повседневной жизни.

Но чтобы это не бросалось в глаза, подобные дела рассматривались совместно с делами тех, кто отстаивал самостоятельную позицию. Вместе с Ф. В. Токаревым был приговорен к расстрелу Семен Антонович Конюхов, 65 лет, священник Воробьевской волости, которому было предъявлено обвинение в «вывешивании... проклятий большевицкой власти за отделение Церкви от государства, отобрание церковной земли, граждан — за взятое имущество — церковное и священнослужителей»47.

Представители интеллигенции, вставшие на путь сотрудничества с советской властью, также не могли избежать подозрений в неблагонадежности. Так, в Кунгуре с 19 по 22 октября рассматривалось дело Аркадия Ипполитовича Носова — бывшего судебного пристава, который обвинялся как черносотенец.

В поисках средств существования А. И. Носов поступил на службу на должность члена следственной комиссии Кунгурского уезда Пермской губернии, с жительством в с. Орда48. Для бывшего судебного пристава

занятие должности судебного следователя было заметным повышением по службе. Сообщая родным эту весть, А. И. Носов в то же время высказывал свои опасения: «В случае политического переворота возвращен буду в первобытное состояние, т. е. на должность судебного пристава в г. Перми и на меньший, конечно, оклад жалованья»49. Условия службы были по тем временам чрезвычайно выгодными: «Оклад жалованья 450 руб. в месяц. При разъездах по участку полагается по 4 руб. в день суточных: лошади же готовые. Бывают поездки в Кунгур. Остаюсь, разумеется, на квартире... Стол у гр. Ивановича чудный: почти постоянно покупают мясо, а в последнее время истребляли поросят и петушков. Яиц, масла, картофеля, моркови и огурцов сколько угодно. Есть даже грибы. Когда особенно обед бывает хорош, то вспоминаем тебя, голодающую, и совесть нас начинает мучить»50. Описание подобного изобилия контрастирует с повседневным голодным бытом городского населения Перми второй половины 1918 г.

Не особенно задумываясь о политической и нравственной стороне своего выбора, А. И. Носов сожалеет лишь о том, что занял это место позднее, чем мог бы: «Попал на службу по протекции В. В. Арефьева, состоящего тоже в должности члена (и в то же время председателя) следственной комиссии 4 участка. Давно бы мог занять эту должность (вакантна со времени бунта в Орде, т. е. два месяца), если бы не... обещание восстановить в должности судебного пристава»51. Впрочем, отвечая на вопросы следователя, А. И. Носов высказался по этому поводу вполне определенно: «На службу поступил ввиду нужды... я в продолжение нескольких месяцев был в тяжелом положении безработного вследствие упразднения должности судебных приставов при окружном суде...»".

Таким образом, не идейная позиция, а только неблагоприятные материальные условия, голод, нужда привели бывшего судебного пристава на службу большевикам. Но положение арестанта, подозреваемого в приверженности черносотенским воззрениям, вынуждало его демонстрировать свою лояльность и верноподданнические настроения: «Я не роптал на советскую власть, а когда получил высокую должность члена следственной комиссии с хорошим окладом жалованья, то стал горой стоять за эту власть... в то же время желал послужить большевикам лучшим выразителем воли пролетариата, к которому причисляю я и себя»53.

Но свою игру, порой шитую белыми нитками, вел не только арестант, но и работник чрезвычайного комитета, потому что реальной причиной ареста являлись не воззрения А. И. Носова, а упомянутые им в письме к жене золотые и серебряные вещи: «Золотые и серебряные вещи, о

которых мною было упомянуто в письме, при обыске, произведенном в моей квартире в Перми по ошибке... были обнаружены в пианино и взяты, но затем через несколько дней были возвращены жене, как не подлежащие по весу конфискации»54. Остается лишь догадываться о существовании перлюстрации, на основе которой выуживались подобные сведения.

2 ноября 1918 г. члены следственной коллегии по борьбе с контрреволюцией, саботажем и преступлениями по должности С. Мочалов, Е. Михайлов, М. Белов по «делу гражданина Аркадия Ипполитовича Носова, как бывшего судебного пристава, считая все данные исчерпывающими, постановили: гражданина А. И. Носова освободить»55.

Как показывают материалы данного дела, не только идейные соображения или сведение личных счетов, но даже и материальный расчет приводили в движение репрессивный аппарат большевистского государства.

Много было фактов бессмысленного, логически не обоснованного и необъяснимого насилия. Но, видимо, в том и заключался устрашающий смысл террора, что он был непредсказуемым, не поддавался обычному пониманию. Так, газета «Современная Пермь» 6 апреля 1919 г. сообщила о факте расстрела красными в Осе Андрея Ивановича Кузнецова — молодого певца-гусляра, выступавшего с концертами в Перми и столицах и возрождавшего в своем творчестве древнюю русскую песню и любовные былины, собирая их на своей родине — в Осе — на Каме56.

Свое отношение к большевистскому режиму интеллигенция смогла выразить открыто лишь после перехода территории Пермской губернии к белым.

Было опубликовано обращение пермской профессуры, адресованное университетам Европы и Америки, с критикой политики советской власти во всех сферах жизни общества и в области университетского образования в частности. Письмо это ставило задачей объяснить, «почему лучшие представители той русской интеллигенции, которая всегда выступала в защиту народа, ныне борются с большевиками»57.

В качестве одной из причин сохранения господства большевиков отмечалось, что все преступные элементы страны вошли в ряды большевиков и красноармейцев, и эта развращенная Красная армия является подлинным хозяином страны58. Кроме того, указывалось на умело используемые большевиками приемы психологической обработки масс, использование самой грубой демагогической агитации59.

Характеризуя положение городского населения, прежде всего интеллигенции, авторы обращения указывали, что общие условия гражданской жизни невыносимы: уплотнение квартир, конфискация личного иму

щества и, наконец, произвол, когда человек может быть просто выселен из собственного жилища, арестован чрезвычайной комиссией по доносу или без всякого повода, карательные экспедиции, которые производят массовые расстрелы и даже разрушение целых селений60.

Пермская научная интеллигенция выступала против массового одичания, потери нравственных ориентиров большевиков: после их ухода в оставленных местностях находили всюду трупы не только казненных, но и замученных жертв61.

Эти условия были вдвойне невыносимы для интеллигенции, потому что приходилось молча, безгласно терпеть наблюдаемые ужасы, не имея возможности свободно высказывать свои мысли, поскольку государство объявило себя исключительным собственником и распространителем произведений науки и искусства в целях своей узкопартийной пропаганды, направленной на создание особой пролетарской культуры62. Стремление властей убить прежнюю духовную жизнь, свободную мысль возмущало в той же мере, что и посягательства на жизнь физическую: отсутствие оппозиционных газет, преследование небольшевистских собраний и митингов, сплошное гонение религии с дикими расправами над духовенством63.

По мнению пермской профессуры, большевики — это захватившие власть самозванцы, действующие от имени народа, растлевающие его душу и губящие его богатства64.

Смена режима большевиков властью Чехо-словацкого корпуса не остановила террора. Сразу же после выступления чехи начали действовать большевистскими методами: брали заложников, передавали военно-полевым судам красноармейцев, расстреливали комиссаров. Военными властями предпринимались попытки установить порядок, издавались приказы, запрещающие самосуды. Но командованию не всегда удавалось предотвратить эксцессы, вызванные поведением рядовых участников событий. Тем более не могли этому воспрепятствовать областные правительства.

Еще в период господства Временного областного правительства Урала (ВОПУ) в Екатеринбурге было опубликовано заявление центрального бюро профессиональных союзов Урала, адресованное уральскому — сибирскому правительству и Национальному совету чехо-словац-ких войск. В нем говорилось: «Вот уже второй месяц идет со дня занятия Екатеринбурга и части Урала войсками Временного Сибирского и войск Чехо-Словаков, и второй месяц граждане не могут избавиться от кошмара и беспричинных арестов, самосудов и расстрела без суда и следствия.

Город Екатеринбург превращен в одну сплошную тюрьму: заполнены почти все здания, в большинстве невинно арестованные. Аресты, обыски и безответственная и бесконтрольная расправа с мирным населением Екатеринбурга и заводов Урала производятся, как в Екатеринбурге, так и по заводам, различными учреждениями и лицами, неизвестно какими выборными организациями уполномоченными.

Арестовывают все кому не лень, как-то: военный контроль, комендатура, городская и районная следственные комиссии, Чешская контр-развед-ка, военно-уполномоченные заводских районов и различного рода должностные лица. Факты производства арестов и обысков несколькими организациями и лицами не могут быть терпимы ни при одном Правительстве»65.

Возмущение центрального бюро профессиональных союзов Урала вызывали аресты, обыски и расстрелы без суда и следствия, проводившиеся различными организациями, что затрудняло хлопоты об освобождении на поруки со стороны родственников и общественных профессиональных организаций рабочих, служащих и техников66.

Более всего профсоюзы были обеспокоены тем, что личная месть и право на сведение личных счетов были узаконены судебной следственной комиссией в объявлении от 23 августа, подписанном ее председателем подполковником Егоровым, о сохранении в тайне фамилий доносивших лиц. Вставал закономерный вопрос о том, кого можно будет привлекать за клевету и аресты, кто возместит убытки от ареста лишенным свободы и кто должен нести ответственность за расстрелы без суда и следствия67.

Заявление центрального бюро профсоюзов Урала было передано его председателем Н. А. Вепринцевым в главное управление труда ВОПУ, а также для оглашения на Уфимском государственном совещании, Сибирскому правительству и Национальному совету чехо-словацких войск. Кроме того, заявление предназначалось для массового расклеивания на предприятиях Екатеринбурга.

Последовали санкции. К ответственности привлечены были не профсоюзные деятели, написавшие заявление, а те лица, которые занимались его расклеиванием. 1 октября 1918 г. было начато дело по обвинению Свалова Владимира Васильевича за расклеивание большевистских листовок. Ему было предъявлено обвинение в том, что, получив копию заявления, он, будучи председателем профессионального союза рабочих и служащих Ревдинского округа, 8 сентября 1918 г. вывесил ее на заводе для ознакомления членов союза, а на следующий день последовало запрещение вывешивать объявления без разрешения коменданта, и 10 сентября упомянутый В. В. Свалов был арестован за вывешивание означенной ко

пии заявления без разрешения коменданта68. Комендантом Ревдинского завода арестованный был отправлен в Екатеринбург, а само дело было передано для рассмотрения в Екатеринбургскую следственную комиссию.

Лишь через полгода, которые, естественно, были проведены арестованным в тюрьме, прокурор Екатеринбургского окружного суда В. Иорданский передал дело судебному следователю второго участка г. Екатеринбурга для предварительного следствия69.

Так затягивалось рассмотрение дел, а арестованные между тем содержались в переполненных тюрьмах, где могли умереть от тифа, от голода и в любом случае испытывали унижения, оскорбления и т. д.

Сохранились воспоминания учительницы Е. П. Сиговой периода пребывания белых в Екатеринбурге: «Мы жили недалеко от тюрьмы и кладбища, и целыми днями по главному проспекту (теперь ул. Ленина) вели арестованных красноармейцев и рабочих. По ночам со стороны кладбища неслись звуки выстрелов, это расстреливали заключенных. Предчувствуя свой близкий конец, белые, как командование, так и обыватели, озверели, ударились в сыск, отыскивая сочувствующих большевизму, находили и доносили „контрразведке" или командованию города. Часто доносили по злобе, сводя свои личные счеты.

Тюрьма была переполнена. Открыли новую тюрьму, в центре города, в корпусе Нового гостиного двора. Эта новая тюрьма была так забита арестованными, что не только лежать, но и сидеть в ней было негде... Когда коменданту города приходило в голову „разрежать" слишком переполненное помещение тюрьмы, и тогда он по своему произволу брал списки заключенных и ставил против иных фамилий красные крестики, затем отдавал писарю этот список. Писарь списывал отмеченные фамилии на особую бумажку и подавал ее начальству, а последний клал на ней резолюцию „отправить в небесный совдеп" (и несчастных вели на расстрел); так хвастался тогда Ромашевский — помощник коменданта города, своим бывшим сослуживцам»70.

После переворота адмирала Колчака борьба с политическими противниками приняла еще более жесткий характер. Огромное разочарование интеллигенции вызывали действия властей, направленные на ликвидацию политических оппонентов и свободы слова. Аресты противников нового режима, закрытие газет социалистического направления, гонения на журналистов стали повсеместным явлением. Хотя был провозглашен лозунг о созыве Учредительного собрания, господствовал произвол военных властей, нарушались демократические свободы, права граждан. Как метод наказания неугодных была восстановлена порка. Такому «воспитательному»

воздействию был подвергнут, например, алапаевский писатель и поэт Г. Булычев, пользовавшийся большим уважением населения. Пресса была вынуждена замалчивать подобные факты. Хотя справедливости ради надо отметить, что военные власти пытались пресечь подобные методы расправы с гражданским населением. Так, 30 марта 1919 г. был издан приказ генерал-майора Домонтовича, призывавший военных комендантов в своей деятельности руководствоваться исключительно законными основаниями и распоряжениями, порку как наказание не применять и наладить взаимное сотрудничество и полную солидарность с гражданской властью71. Издание подобных приказов питалось надеждой, что «настроение масс, подавленное во время большевизма всевозможными произвольными деяниями советских работников, несомненно будет на стороне теперешней власти»72. Безусловно, подобные приказы оставались лишь благими пожеланиями.

Органы милиции, построенные по образцу военных формирований, практически воплощали в жизнь приказы военных и гражданских властей, направленные на укрепление политической системы.

Милиция была изъята из ведения городских и земских самоуправлений и передана в ведомство Министерства внутренних дел по постановлению Административного совета Временного Сибирского правительства от 17 сентября 1918 г. Эта норма позднее была сохранена Советом министров А. В. Колчака73.

В функции органов милиции входил сбор информации о большевиках и других лицах, совершивших противоправительственные преступления, а также подача сведений об убитых, бежавших и задержанных для регистрации преступного элемента74. Милиция проводила розыскную и наблюдательную работу по выявлению противоправительственной деятельности организаций и отдельных лиц, при обнаружении фактов таковой следственными комиссиями рассматривались обвинительные дела, передававшиеся после длительного расследования в окружные суды. Обвинения обязательно предъявлялись окружным прокурором75.

Военные власти оказывали сильное давление на решения гражданских властей. Командующий группой войск, дислоцированных в том или ином районе, являлся в то же время уполномоченным по охране государственного порядка и общественного спокойствия76. Военное управление в городах сосредоточивалось в руках коменданта города и начальника гарнизона. Кроме того, в каждом уезде имелся воинский начальник. Комендант города находился в подчинении начальника гарнизона.

В прифронтовых территориях военными часто вводился комендантский час, в соответствии с которым жителям городов в определенное вре

мя запрещалось выходить на улицу без особого разрешения. Запрещалось ношение оружия, которое гражданскому населению полагалось сдавать. Не допускалось также проведение собраний и митингов без разрешения коменданта, имевшего право «всякие незаконные сборища пресекать силой оружия»77.

Военные власти регулировали не только вопросы охраны общественного порядка, военного призыва, но вторгались и в экономическую жизнь. Несмотря на введение свободной торговли, командующий Сибирской армией генерал-лейтенант Гайда издал обязательное постановление от 7 марта 1919 г., запрещавшее взвинчивание цен на предметы продовольствия и другие предметы первой необходимости или же их сокрытие. За нарушение этого постановления грозило привлечение к военно-полевому суду, присуждавшему от 10 лет каторжных работ до смертной казни включительно78.

Если говорить о законах военного времени, то здесь следует отметить, что на фронте с 1 февраля 1919 г. действовало постановление Совета министров, утвержденное верховным правителем А. В. Колчаком, о том, что разрешается усиливать временно строгость наказаний, в законе положенных, до смертной казни включительно, объявляя о том предварительно во всеобщее сведение79.

В конце ноября — декабре 1918 г. журналисты Урала предпринимали попытки противостоять белому террору. Но сопротивление интеллигенции носило характер одиночных выступлений против режима, приводивших очень часто к трагическому финалу. Печально окончилось противостояние военным властям редактора челябинской газеты «Власть народа» меньшевика В. Гутовского, выступавшего в уральской прессе под псевдонимом Е. Маевский. Став редактором газеты в августе 1918 г., он пропагандировал идею о необходимости вооруженной борьбы с большевизмом. В этот период газета выступала против рабочих забастовок, но в то же время вела борьбу против авторов переворота «справа». На банкете в честь членов Директории во время их приезда в Челябинск Маевский горячо говорил о необходимости становления свободы печати как лучшей гарантии против попыток контрреволюционного переворота.

Когда Директория была свергнута, Е. Маевский оказался среди тех редакторов провинциальных демократических газет, которые отказались признать переворот. Цензура резала его статьи, и газета выходила с пробелами. Однако Маевский не отступал80. В одной из своих статей под заглавием «Все о том же» Маевский писал: «Народу пора сказать адмиралу Колчаку: „Твое место на острове святой Елены"». Тогда по распоряжению

ставки Верховного главнокомандующего Маевский был арестован и доставлен в омскую тюрьму, газета была закрыта, а типография ликвидирована военными властями. Штаб настаивал на предании его прифронтовому военно-окружному суду для осуждения по законам военного времени. Но по личному распоряжению адмирала было решено предать его в распоряжение прокурора омского окружного суда81. Маевский обвинялся в призыве к восстанию.

Его пример нельзя считать единичным. Вместе с Е. Маевским в декабре 1918 г. «в омской тюрьме содержались доставленные из Уфы и Челябинска бывшие члены Учредительного собрания, несколько служащих канцелярии „Комуча" — партийные лидеры социалистических организаций. Среди арестованных были эсеры Фомин, Подвицкий, Лотошников, Филипповский, Павлов, Девятое, Локотов, Иванов, Николаев, Барсов, Сперанский, Нестеров, Федорович и другие, задержанные в Уфе, социал-демократ Брудерер и бывший уполномоченный екатеринбургского Временного правительства социал-демократ Кириенко»82.

В результате выступления в Омске, состоявшегося 22 декабря 1918 г., арестованные получили возможность бежать из тюрьмы. Но часть из них, подчинившись приказу начальника гарнизона г. Омска, вернулась туда обратно. Среди них был и Е. Маевский. Их всех, выведя из тюрьмы и присоединив к приговоренным к расстрелу, убили на берегу Иртыша. Расследование следственных властей приводило неизменно к казачьим военачальникам как к главным виновникам этого убийства. Но властям хотелось избежать конфликта с казачеством83.

Советская историография стремилась доказать, что в этом деле имел место не самосуд опьяненных местью офицеров, а легальное убийство по суду, покрытое верховным правителем. Этот инцидент — один из наиболее ярких примеров проявления атамащины.

За публикацию сообщения о сербской революции был арестован другой челябинский журналист, Н. Молочковский, но ему удалось избежать расстрела84.

После известия о перевороте от имени съезда членов Учредительного собрания в Екатеринбурге и в Уфе была выпущена прокламация, сообщавшая, что «в Омске кучка заговорщиков арестовала членов Всероссийского Временного Правительства Авксентьева, Зензинова и Аргунова»85. Начальник екатеринбургского гарнизона генерал Голицын решил арестовать бунтующую группу вместе с В. Черновым и предать прифронтовому суду за призыв к бунту и свержению правительства. Группа офицеров 25-го Екатеринбургского горных стрелков полка, опередив это наме

рение, без разрешения высшего начальства отправилась в гостиницы «Пале Рояль» и «Гранд Отель» и там произвела обыски и арест, во время которых был смертельно ранен охранявший эсеров Максуков (по другим источникам Максунов)86. Предполагалось, что арестованные будут преданы военному суду.

Телеграфное распоряжение адмирала Колчака на имя генерала Гайды требовало арестовать Чернова и его соратников и доставить их в Омск, в распоряжение судебных властей. Было решено отправить арестованных под усиленным чешским конвоем, как будто бы в Омск, но через Челябинск. Как только поезд с задержанными прибыл в Челябинск, они по распоряжению Сырового были освобождены87.

Наиболее активно колчаковскому режиму сопротивлялись профсоюзы Урала. Уже 19 ноября 1918 г. центральное бюро профессиональных союзов Урала в резолюции об отношении к перевороту в Омске* призвало к решительному отпору диктатуре. Данная листовка была оценена правыми кругами как большевистская, поскольку в ней население призывалось к восстанию88.

Но опять же к ответственности за появление этой листовки были привлечены не ее авторы, а люди, причастные лишь к ее распространению. С 23 ноября 1918 г. по 25 февраля 1919 г. следственная комиссия при Екатеринбургской городской народной милиции рассматривала дело Е. И. Неклюдовой, В. А. Леденцова, И. Г. Александрова, В. А. Луппова и эсера М. М. Лейбова, арестованных по обвинению в распространении этой листовки. Е. И. Неклюдова — секретарь правления профессионального

* РЕЗОЛЮЦИЯ ЦЕНТРАЛЬНОГО БЮРО ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ СОЮЗОВ УРАЛА

Заслушав сообщение о происшедшем в Сибири контр-революционном перевороте с провозглашением военной диктатуры в лице адмирала Колчак — Центральное Бюро Профессиональных Союзов Урала в экстренном заседании 19-го ноября 1918 г. постановило:

1. Выразить решительный протест против безумной попытки банды контр-революционеров — врагов народа — втянуть революционную родину в новую полосу гражданской войны.

2. Призвать рабочие массы и профессиональные организации к решительному отпору попытке контрреволюционеров набросить на революционную Россию ярмо проклятого и ненавистного самодержавия.

Призвать рабочие массы встать на страже великих завоеваний революции и рабочего класса, дабы в нужный момент, по первому зову Центральное Бюро Профессиональных Организаций Урала оказать активное организованное противодействие натиску реакции.

3. Выразить свою полную поддержку Съезду Членов Учредительного Собрания, как органу народоправства, и предложить ему принять все меры для беспощадной ликвидации контрреволюционного мятежа.

Центральное Бюро Профессиональных Союзов Урала.

(ГАСО, ф. Р-2601, on. 1, д. 211, л. 30)

союза служащих г. Екатеринбурга, окончила 1-ю женскую гимназию г. Екатеринбурга, а также Казанские историко-филологические курсы. Она была заключена под стражу 26 ноября 1918 г. по обвинению в том, что, обнаружив у себя на столе листовки с резолюцией, распорядилась разнести их для распространения в различные организации89. Председатель правления союза служащих города Екатеринбурга И. Г. Александров был арестован за то, что, увидев, «как явился человек в серой шинели и, принеся кипу отпечатанного материала, предложил ему положить на стол, а сам ушел на похороны Максунова»90.

За хранение принесенных листовок был арестован В. А. Леденцов, член профессионального союза от торгово-промышленной секции91. Служащий потребительского общества М. М. Лейбов с этими же воззваниями в руках был задержан на улице начальником Екатеринбургской городской милиции подпоручиком Ермохиным92. При проведении следствия были арестованы еще товарищ председателя центрального бюро профессиональных союзов Урала В. А. Луппов и казначей Б. М. Кортиков.

Все арестованные обвинялись в нарушении приказа начальника гарнизона города Екатеринбурга полковника Шаховского от 30 июля 1918 г., объявившего город и «все очищенные от большевиков части уезда на военном положении» и ввиду этого запретившего «печатание и расклейку каких-либо воззваний, обращений и объявлений без особого на то каждый раз разрешения»93.

Для проведения расследования были привлечены многочисленные свидетели, в том числе члены центрального бюро профессиональных союзов Урала. Был допрошен даже начальник информационно-просветительского отдела чехо-словацкого военного министерства Иосиф Ферди-нандович Куделя, рассказавший на допросе о том, что посоветовал не печатать резолюцию членов бюро в интересах сохранения спокойствия как среди войск, так и населения в прифронтовой полосе94.

Профсоюзные организации г. Екатеринбурга, а также члены семей арестованных обратились с прошениями об их освобождении в различные инстанции, в том числе к главному начальнику Уральского края Постникову.

Лишь после смерти в тюрьме от сыпного тифа одного из арестованных, В. А. Луппова, и обращения главного начальника Уральского края в Екатеринбургскую следственную комиссию с просьбой ускорить дело 25 февраля 1919 г. арестованные из-под стражи были освобождены на поруки с денежной ответственностью от поручителя в сумме 1 ООО рублей для каждого95. Но окончательное постановление Екатеринбургского окружного суда по первому уголовному отделению было принято лишь

25 июня 1919 г.: «Не находя достаточного основания к продолжению следствия, дело это, на основании 4 п. 16 ст. и 277 ст. Уголовного судебного уложения, в силу повеления Верховного правителя адмирала Колчака дальнейшим производством прекратить, приняв судебные издержки на счет казны»96.

Чрезвычайно любопытны материалы следственного дела Евгения Анатольевича Труппа, Николая Андреевича Варгасова и Петра Ивановича Ковалева. Е. А. Трупп весной 1919 г. в Екатеринбурге был заведующим делами Екатеринбургского городского комитета Союза городов, Н. А. Вар-гасов — уполномоченным инспекции труда Уральского края, а П. И. Ковалев — членом архитектурного строительного союза. Им инкриминировалось нарушение приказа № 23 генерал-майора Гайды войскам Екатеринбургской группы от 7 декабря 1918 г. В соответствии с этим приказом, объявлявшим на военном положении ряд территорий Пермской губернии, генерал-майор Гайда имел право «исключать из общей подсудности, с передачей на рассмотрение военного суда, отдельные дела о преступных деяниях, т. е. о вооруженном восстании и призыве к таковому против Всероссийской верховной власти и за государственную измену»97.

В чем же состояла суть дела? Н. А. Варгасов в своих показаниях объяснял ситуацию следующим образом: «В марте месяце текущего года (1919) вся демократия и все вообще общественные круги были встревожены дошедшими смутными слухами о каких-то уфимских переговорах, которые якобы велись членами центрального комитета партии социалистов-революционеров. Узнав как-то от сотрудников „Горного края", что к ним вступил в сотрудники петроградский литератор и общественный деятель Е. А. Трупп, я познакомился с г. Трупп, который, по моей просьбе, меня информировал в кратких чертах о уфимских переговорах. Насколько эти переговоры взбудоражили интеллигентную массу, настолько же, если не больше, ими были заинтересованы рабочие, я предложил собрать более интеллигентную из рабочих, интересующуюся публику, я имел в виду пригласить г. Трупп. Заручившись его согласием и пользуясь указанным адресом квартиры, мы вместе пошли, захватив попутно встретившегося г. Ковалева»98.

На собрании Е. А. Трупп изложил свои политические позиции, высказав отрицательное отношение к власти Верховного правителя и назвав режим адмирала Колчака «белой Совдепией». Единоличная безответственная форма власти и отдельные действия и упущения органов этой власти на местах он охарактеризовал как неприемлемые, несмотря на декларативные заявления Верховного правителя о необходимости созыва

Учредительного собрания. Он заявил о том, что, будучи по убеждениям эсером, не разделяет принципы существующей власти ввиду преследования социалистов и расстрелов членов Учредительного собрания в лице Маевского (Гутовского), Павлова и других. Однако, полагая, что необходимо бороться с большевиками как опаснейшими врагами народовластия, он отметил, что не считает возможным и допустимым бороться с правительством, каким бы неприемлемым оно ни казалось".

Эту позицию Е. А. Трупп излагал не перед железнодорожными рабочими, как он думал, а перед переодетыми чинами военного контроля, организовавшими столь успешную акцию по выявлению лиц, проводящих антиправительственную агитацию. Арест последовал незамедлительно. 6 мая 1919 г. судебный следователь екатеринбургского окружного суда по важнейшим делам, рассмотрев дознание екатеринбургского военного контроля, за призыв «к подготовке скорейшего восстания для свержения существующей власти» постановил «предъявить обвинение по 130 ст. Уголовного уложения»100. Но на имя прокурора екатеринбургского окружного суда поступило шесть прошений от известных в Екатеринбурге лиц с просьбой изменить меру пресечения — содержание под стражей — на поручительство. Помощник главного военного прокурора театра военных действий при штабе Сибирской армии полковник Мельников обратился к прокурору екатеринбургского окружного суда В. Иорданскому освободить арестованных из-под стражи под поручительство в сумме 1 ООО рублей за каждого. 15 мая 1919 г. обвиняемые были освобождены, а 18 мая В. Иорданский распорядился их арестовать вновь101. Вмешался генерал Р. Гайда, и В. Иорданский дал распоряжение судебному следователю екатеринбургского окружного суда по важнейшим делам: «Вследствие категорического требования командующего Сибирской армией генерала Гайда, переданного мне уполномоченным по охранению государственного порядка генералом Филимоновым, о немедленном освобождении из-под стражи Труппа, Варгасова, Ковалева и отдаче их на поруки, предлагаю Вам немедленно изменить принятую в отношении названных обвиняемых меру пресечения на поручительство»102. Таким образом, арестованные эсеры получили свободу, предоставленную не решением суда, а произволом генерала Гайды, проявленным в данном случае в позитивном ключе.

Одним из первых исследуя белый и красный террор, С. П. Мельгу-нов доказывал, что более циничным и беспощадным был большевистский террор как система, получившая идеологическое обоснование и направленная на планомерное проведение в жизнь насилия103. Мельгунов спорит

с теми, кто пытается доказать, что красный террор был вызван эксцессами белых104. Оценивая «белый» террор, он утверждал, что это прежде всего эксцессы на почве разнузданности власти и мести105. Доказывая правомерность такой оценки, Мельгунов задавал вопросы: «Где и когда в актах правительственной политики и даже в публицистике этого лагеря вы найдете теоретическое обоснование террора как системы власти? Где и когда звучали голоса с призывом к систематическим официальным убийствам?»106. Еще одним аргументом Мельгунова была ссылка на показания адмирала Колчака, в которых он свидетельствовал, что «был бессилен в борьбе с явлением, получившим наименование „атаманщины"»107.

Современный исследователь проблем красного и белого террора А. Л. Литвин считает их однопорядковыми явлениями108.

В период Гражданской войны большевики считали насилие, применяемое к «социально чуждым элементам», в состав которых непременно включалась интеллигенция, необходимой составляющей государственной политики. Сформированные большевиками стереотипы поведения власти и вседозволенность, ставшую разрешенной нормой социального поведения, изменить практически было невозможно, а белые режимы и не пытались это сделать, хотя и не давали идеологического обоснования террора. Характеризуя формы революционного насилия, В. Булдаков различает в Гражданской войне властный террор и психопатологию массового стихийного садизма, осуществлявшегося людьми, ставшими профессиональными палачами, а вовсе не идейными борцами с кем бы то ни было. По его мнению, жертв последнего было больше109.

Следует отметить, что, рассматривая в окружных судах следственные дела о представителях оппозиционно настроенной интеллигенции, белые режимы не выносили постановлений о расстреле. Следственные дела проходили всю принятую в дореволюционной России процедуру, рассматривались месяцами, поэтому были переполнены тюрьмы и были возможны в них всяческие эксцессы. Иное дело постановления комиссий ЧК, которые отличались беспощадностью по отношению к интеллигенции и принимались оперативно, без проволочек, вне каких бы то ни было норм судебных разбирательств. Используемые внесудебные методы расправы были, как правило, более жестокими.

Применяемые большевиками методы подавления реальных и предполагаемых противников придавали стабильность их власти в условиях хаоса. Таким образом, была сформирована политическая система, которая обеспечивала свою устойчивость посредством применения насилия.

1 С. П. Мельгунов. «Красный террор» в России. Берлин, 1924, с. 100, 103.

2 Л. Обухов. Репрессии и террор в Прикамье в годы гражданской войны // Годы террора: Книга памяти жертв политических репрессий. Пермь, 1998, с. 37.

3 ГАСО, ф. Р-2601, on. 1, д. 156, л. 7.

4 Там же, л. 17.

5 Там же, л. 10.

6 Там же, л. 18, 18 об.

7 Там же, л. 3.

8 Там же, л. 4.

9 Там же, л. 1.

10 Там же, л. 5.

11 Там же, л. 1.

12 Там же, л. 1,2.

13 Там же, л. 2.

14 Революционеры Прикамья. Пермь, 1966, с. 355.

15 ГАСО, ф. Р-2601, on. 1, д. 162, л. 1.

16 Там же, л. 8.

17 Там же.

18 Там же, л. 14.

19 В. К. Дебогорий-Мокриевич. 14 месяцев во власти большевиков (Пермские ужасы). Екатеринбург, 1919, с. 19.

20 Там же, с. 19, 20.

21 Там же, с. 20.

22 Там же, с. 20,21.

23 Там же, с. 13.

24 ГОПАПО, ф. 2, on. 1, д. 11123, л. 3 об.

25 Там же.

26 Там же, л. 1а, 2, 2 об.

27 Там же, л. 4.

28 Там же, л. 3, 3 об.

29 В. К. Дебогорий-Мокриевич. 14 месяцев во власти большевиков... с. 21.

30 ГОПАПО, ф. 643/2, on. 1, д. 13734, л. 7, 7 об.

31 Там же, л. 6.

32 Там же, л. 2.

33 В. К. Дебогорий-Мокриевич. 14 месяцев во власти большевиков... с. 15.

34 ГОПАПО, ф. 2, on. 1, д. 11599, л. 1а.

35 Там же, л. И, 11 об.

36 Там же, л. 75.

37 Там же, л. 64 об., 66 об.

38 Там же, л. 12, 32.

39 Там же, ф. 1, on. 1, д. 9770, л. 10, 12.

40 Там же, л. 12 об.

41 Там же, л. 21.

42 Там же, л. 43, 45.

43 Там же, л. 51.

44 Там же, ф. 2, on. 1, д. 12700, л. 25, 26.

45 Там же, л. 6.

46 Там же, л. 7.

47 Там же, л. 3, 4.

48 Там же, ф. 1, on. 1, д. 9636, л. 7.

49 Там же, л. 7 об.

50 Там же, л. 8, 9, 9 об.

51 Там же, л. 7.

52 Там же, л. 25 об., 29 об.

53 Там же, л. 9 об., 29 об.

54 Там же, л. 25 об.

55 Там же, л. 27.

56 Современная Пермь, 1919, 6 апреля.

57 ГАПО, ф. Р-656, on. 1, д. 33, л. 1.

58 Там же, л. 2, 4.

59 Там же, л. 6.

60 Там же, л. 3.

61 Там же, л. 7.

62 Там же, л. 4.

63 Там же.

64 Там же, л. 8, 9.

65 ГАСО, ф. Р-570, on. 1, д. 23, л. 3, 3 об.

66 Там же.

67 Там же.

68 Там же, л. 2.

69 Там же, л. 33.

70 Там же, ф. Р-2111, on. 1, д. 40, л. 2, 3.

71 ГАПО, ф. Р-746, оп. 2, д. 3, л. 20.

72 Там же.

73 Там же, on. 1, д. 6, л. 9.

74 Там же, оп. 2, д. 1, л. 144.

75 Там же, on. 1, д. 11, л. 1.

76 Там же, оп. 2, д. 4, л. 12.

77 Там же, д. 8, л. 3 об., 5.

78 Там же, д. 4, л. 3, 3 об.

79 Там же, д. 5, л. 1.

80 ГАРФ, ф. 952, оп. 3, д. 22, л. 8.

81 Там же, ф. Р-5881, on. 1, д. 180, л. 150, 151.

82 Там же, л. 150.

83 Там же, л. 157, 160, 161.

84 См.: Сборник истпарта (Новониколаевск), 1923, № 1, с. 84.

85 ГАРФ, ф. Р-5881, on. 1, д. 180, л. 129.

86 Там же, л. 130, 131.

87 Там же, л. 134, 135.

88 Там же, л. 130.

89 ГАСО, ф. Р-2601, on. 1, д. 211, л. 31 об., 32.

90 Там же, л. 33.

91 Там же, л. 32 об.

92 Там же, л. 33.

93 Там же, л. 192.

94 Там же, л. 96.

95 Там же, л. 141, 144, 165, 208.

96 Там же, л. 199, 199 об.

97 Там же, л. 219.

98 Там же, л. 231, 231 об.

99 Там же, л. 232, 232 об., 234 об., 235, 235 об.

00 Там же, л. 238.

01 Там же, л. 257.

02 Там же, л. 264.

103 С. П. Мельгунов. «Красный террор» в России, с. 14.

04 Там же. с. 17.

05 Там же. с. 14.

06 Там же. с. 14-15.

07 Там же. с. 15.

08 А. Л. Литвин. Красный и белый террор в России. 1918-1922 гг. Казань, 1995.

09 В. Булдаков. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. М., 1997, с. 237.

В. А. Исупов

Институт истории СО РАН, Новосибирск

ДЕМОГРАФИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА СТАЛИНСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

конец 1920-х — 1940-е гг.

Демографическая история Советского Союза — не только сложный, но и, несмотря на активизацию в последние годы исследований в этой области, по-прежнему слабо разработанный раздел гуманитарной науки. В полной трагических страниц истории народонаселения СССР с ее огромными человеческими жертвами сконцентрировалась вся суть сталинской власти. Демографическая история России XX века явила всему миру перманентный кризис, трижды на протяжении столетия перераставший в мощные демографические катастрофы, которые характеризуются взрывным ростом смертности, резким снижением рождаемости, искажением возрастно-полового состава населения.

Коммунистические власти, не заинтересованные в объективном освещении демографической истории страны, стремились всеми способами скрыть реальные события, подменяя их подчас топорно изготовленными мифами. Доступ к статистическим источникам, раскрывающим подлинные демографические показатели и причины, их определяющие, был строго ограничен. Неудивительно, что историческая демография долгое время пребывала на периферии гуманитарных исследований, а большинство проблем этой науки — под строгим идеологическим табу.

Историческая демография получила импульс к развитию только в конце 1980-х — начале 1990-х годов. Поначалу, когда шел процесс накопления материала, стояла относительно простая задача: восстановить общий ход демографической истории СССР, реставрировать ее событийную сторону. Но постепенно, по мере накопления знаний, на авансцену выдвигаются новые проблемы, требующие глубокого понимания исторического процесса. Среди них одна из ключевых и слабо разработанных — история становления и развития демографической политики сталинского правительства, оценка ее эффективности.

В основу данной работы положена концепция модернизации советского общества, в рамки которой вполне адекватно вписывается теория демографического перехода. Как подчеркивает А. Г. Вишневский, сталинская модернизация оказалась незаконченной, инструментальной: форсированный индустриальный рост сопровождался консервацией отживших социальных структур и механизмов, регрессивным возвратом к архаичным, фактически средневековым общественным отношениям, в том числе и в области регулирования демографических процессов1. Такой подход позволяет не только понять скрытые пружины сталинской политики в области народонаселения, но и объяснить, в частности, незаконченность, растянутость и даже искаженность процесса демографического перехода в нашей стране.

Демографическая политика сталинского правительства реализовы-валась в рамках тоталитарного политического режима. Важной задачей сталинского руководства было установление по возможности полного контроля не только над экономической, политической, идеологической, культурной жизнью страны, но и над развитием демографической подсистемы общества. В этом аспекте чрезвычайно полезной для понимания демографической политики в СССР стала формула развития тоталитарных режимов, выработанная П. А. Сорокиным2. Согласно этой формуле, тоталитарный режим может существовать только в условиях кризиса. Чтобы обеспечить основу своего существования, ему приходится постоянно репродуцировать все новые и новые кризисы, в том числе и демографические. Об этом мне уже приходилось писать достаточно подробно, поэтому сошлюсь на уже имеющуюся работу3.

Для данной работы важно, что в перманентном репродуцировании кризисов сосредоточилось одно из главных противоречий сталинской демографической политики: с одной стороны, декларировались высокие темпы роста населения при социализме на основе повышенной рождаемости и снижающейся смертности (долгое время считалось, что это сущ

ностная черта социалистического закона народонаселения), с другой — порождались демографические кризисы и катастрофы, ведущие к огромным потерям населения и тормозящие темпы его роста.

Не менее существенно, что сталинское правительство никогда не проводило демографической политики в полном смысле этого слова, а ее стратегические цели так и не были сформулированы, за исключением демагогических деклараций, что только социализм разрешает все противоречия в развитии народонаселения. Не определив стратегические цели, режим решал главным образом текущие, ситуационные задачи. Иными словами, демографическую политику сталинского правительства можно определить как оперативную рефлексию на конкретные ситуации. Это объясняется тем, что теоретические вопросы демографической науки в СССР не были глубоко разработаны, а попытки их осмысления неизбежно входили в противоречие с марксистскими (или, что точнее, псевдомарксистскими) представлениями о развитии народонаселения и сурово пресекались. Демографический институт АН СССР, сотрудники которого близко подошли к созданию концепции демографического перехода и которые могли бы внести существенный вклад в формирование теории народонаселения, в 1934 г. был ликвидирован. В 1938 г. эта же участь постигла Демографический институт на Украине. Что же касается советской демографической статистики, то она в 1930-е гг. и особенно после Всесоюзной переписи 1937 г. подверглась разгрому.

ПОЛИТИКА СТАЛИНСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА В ОБЛАСТИ РОЖДАЕМОСТИ

Одной из главных установок социалистической теории народонаселения было утверждение, что при социализме рождаемость может быть только высокой. Высокая рождаемость была предметом особой гордости Сталина, свидетельством правильности его политической линии, ярким подтверждением роста уровня жизни народа. В июне 1930 г. в отчетном докладе XVI съезду ВКП(б) Сталин счел необходимым специально подчеркнуть: «.. .Рабочие и крестьяне живут у нас в общем не плохо... Ежегодный прирост населения составляет у нас около 3 миллионов душ»4. Аналогичные заявления Сталин делал в 1934 г. в отчетном докладе XVII съезду партии5 и в декабре 1935 г. на Всесоюзном совещании комбайнеров и комбайнерок6. Газета «Правда», доводя позицию вождя до

полного абсурда, писала о том, «как под благодатными лучами Сталинской Конституции из года в год увеличивается рождаемость в нашей стране...»7. По сути дела, развитие населения СССР интерпретировалось не столько как демографический, сколько как политический и идеологический процесс. Снижение рождаемости и повышение смертности приписывалось только «загнивающему» капитализму. Академик С. Г. Струмилин в статье, написанной еще в 1936 г., но впервые опубликованной только в 1957 г., иронично обозначил этот принцип словами: «А у нас наоборот»8.

Между тем, начиная с конца 1920-х гг. рождаемость в Советском Союзе сначала медленно, а затем все быстрее сокращалась, что было вполне понятной реакцией населения на падение уровня жизни. Семьи, которые не могли прокормить, одеть и обуть детей, откладывали рождение ребенка «на потом», надеясь на улучшение условий существования в будущем. И если в 1927 г. в СССР появилось на свет 7 млн младенцев, то в 1931 г. — 6,5 млн, в 1934 г. — 4,8 млн. По имеющимся оценкам, суммарный коэффициент рождаемости (число детей, рожденных в среднем женщиной) сократился за 1927-1934 гг. почти в 2 раза — с 6,4 до 3,89.

Население страны, таким образом, развивалось не «по теории», а «по жизни». Нужно было приводить теорию и жизнь в соответствие и, что еще важнее, срочно компенсировать многомиллионные людские потери, понесенные страной в начале 1930-х гг. и особенно в ходе голода 1932— 1933 гг. Последнее, кстати, особенно ярко подчеркивает ситуативность демографической политики сталинского руководства в 1930-е гг., отсутствие обоснованных стратегических целей в этой области. Но стимулировать рождаемость, используя рычаги цивилизованной демографической политики, из-за нехватки ресурсов, которые почти все без остатка вкладывались в развитие тяжелой и военной промышленности, было невозможно. Поэтому вся демографическая политика сталинской администрации, направленная на повышение рождаемости, строилась на фундаменте чрезвычайных, административно-командных мероприятий.

Самым заметным проявлением чрезвычайщины сталинского правительства в области демографической политики явилось постановление ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 г. «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о некоторых изменениях в законодательстве о разводах»10. Та часть постановления, которая представляла собой декларацию об увеличении государственной помощи семьям, практического значения не имела. Государ

ственное пособие назначалось семьям, уже имеющим много детей (не менее шести), и было просто материальным вспомоществованием многодетным семьям. Следовательно, пособие не носило стимулирующего рождаемость характера. Оно не было в состоянии побудить малодетные семьи, имеющие 1-2 ребенка, решиться родить следующего.

Главным пунктом постановления был, без сомнения, запрет абортов, маскировавшийся заботой о здоровье женщин. Отныне за производство абортов устанавливалось уголовное наказание в виде лишения свободы, штраф, а также общественное порицание. В сущности, вето на искусственное прерывание беременности означало реанимацию отживших социальных регуляторов, консервацию архаичных способов воздействия на репродуктивное поведение граждан, сужение сферы их демографической свободы, лишение семьи права выбора. Именно такие регуляторы репродуктивного поведения человека были характерны для средневекового общества, которое было заинтересовано в максимальной рождаемости (чтобы компенсировать высокую смертность), обеспечивая тем самым физическое выживание людей.

В частности, в дореволюционной России с характерным для нее крайне консервативным брачно-семейным законодательством право женщин на свободное решение вопроса «рожать — не рожать» не признавалось. Аборт рассматривался как антирелигиозный, аморальный и уголовный проступок, за совершение которого предусматривалось лишение свободы на срок от 4 до 5 лет11. В ноябре 1918 г. большевистское правительство постановлением НКЗ РСФСР отменило запрет на производство абортов12. Таким образом, в 1936 г. брачно-семейное законодательство СССР отказало женщинам в праве самостоятельно принимать решение по поводу планирования семьи и вернулось к ситуации, характерной для царской России.

В 1936 г. советские законодатели, поставившие цель любыми средствами компенсировать потери населения голодных лет, исходили из весьма упрощенных представлений о развитии демографической сферы. Они рассуждали примерно следующим образом: в 1935 г. в Советском Союзе было зарегистрировано 1,3 млн абортов13. Если бы эти беременности закончились родами, то детей было бы на 1,3 млн больше.

Но жизнь оказалась сложнее этой примитивной схемы. Запрет абортов как попытка административно-командного давления на семью даже в условиях тоталитаризма был обречен на провал, ибо он противоречил основным закономерностям развития демографической подсистемы модернизирующегося общества. То, что было осуществимо в аграрной

России с ее традиционализмом и патриархальностью, оказалось немыслимым для страны, вступившей в стадию индустриального развития и форсированной урбанизации, в ходе которых кардинально трансформировались образ жизни людей, их социальная психология, целевые установки и семейные ценности. Тысячи женщин в 1930-е гг. пришли на производство, на учебу в вузы и техникумы, устремились к служебной карьере. Повернуть историю вспять, вынудить женщину рожать чуть ли не ежегодно, как это было в средневековье, оторвать ее от работы и вновь загнать на кухню было невозможно. Женщина уже не могла и не хотела быть просто детородной машиной, заложницей демографической необходимости. В СССР медленно, в сильно искаженном виде, но разворачивался процесс демографического перехода с неизбежным сознательнымчшграничением числа детей. Это была своего рода плата за вступление Советского Союза в «клуб» индустриальных стран.

В новых условиях стремительно снижалась и экономическая ценность детей. Еще в 1920-е гг., во времена нэпа, многодетность была своеобразным залогом процветания семей крестьян и городских кустарей, так как дети с раннего возраста принимали участие в семейном производстве, помогали родителям. Теперь же, в 1930-е гг., горожане (а их численность и удельный вес стремительно нарастали) жили на фиксированную зарплату, колхозники — на начисленные трудодни (теоретически, а фактически — за счет приусадебного участка). Отныне чем меньше было детей, тем большая доля средств приходилась на каждого члена семьи. Таким образом, снижалась сама потребность в многодетности.

Поскольку средства контрацепции фактически отсутствовали (еще в 1920-е гг. они были распространены достаточно широко, особенно в городах14, но в начале 1930-х гг. исчезли из продажи), основным способом ограничения рождаемости было искусственное прерывание беременности.

В конечном счете после запрета абортов искусственное прерывание беременности никуда не исчезло, но перетекло в латентную, нелегальную сферу. Как всякое чрезвычайное мероприятие, запрет абортов мог иметь только кратковременный, шоковый эффект. Действительно, в первое время после выхода постановления количество абортов заметно сократилось, а рождаемость выросла. Но женщины очень быстро приспособились к жестокому решению, и страну охватила эпидемия подпольных абортов. Даже всемогущий Сталин не в силах был отменить объективные факторы, порождавшие вполне осознанное регулирование числа детей в семье. И если в 1937 г. в СССР было зафиксировано 568 тыс. абортов, то в

1939 г. — 723 тыс., в 1940 г. — 807 тыс.15 В действительности число абортов было значительно больше, т. к. фиксировалась меньшая их часть. По данным Е. А. Садвокасовой, в 1940 г. количество искусственных прерываний беременности вне лечебных заведений (т. е. нелегально) в больших городах выросло по отношению к 1936 г. в 2-3 раза16.

Количество подпольных абортов нарастало, несмотря на то что прокуратура с маниакальной свирепостью возбуждала одно за другим уголовные дела, а суды отправляли в тюрьмы тысячи женщин. В первом квартале 1937 г. в суд было направлено 2 184 дела о незаконных абортах. По этим делам уголовное наказание понесли 2 920 человек17. В 1940 г., когда в Уголовный кодекс РСФСР специально была введена статья 140, предусматривавшая усиление уголовного наказания за производство абортов, в республике по факту нелегальных прерываний беременности было возбуждено свыше 20 тыс. дел18. Как типичный пример можно привести осуждение в 1940 г. Октябрьским районным судом Новосибирска гражданки В. к 6 годам лишения свободы за производство абортов 50 женщинам. Стоимость каждой операции достигала 50 рублей, что по тем временам было значительной суммой19.

Подпольные аборты, зачастую производившиеся в антисанитарных условиях безграмотными шарлатанами, наносили огромный вред здоровью женщин, являлись причиной вторичного бесплодия. Смертность от подпольных абортов в десятки раз превышала смертность от абортов, проведенных в лечебных учреждениях по медицинским показаниям. Но самым жестоким следствием запрета абортов было увеличение числа детоубийств. Так, в 1940 г. только в городах РСФСР были убиты 265 младенцев в возрасте моложе 1 года20. В циркуляре прокурора СССР от 14 мая 1937 г. подчеркивалось, что основными причинами детоубийств является «нежелание иметь детей и платить алименты»21.

Постановление ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 г. может быть истолковано только как попытка тоталитарного государства установить прямой контроль над репродуктивным поведением граждан. Но поскольку набор инструментов, используемых сталинским правительством, оказался слишком грубым для такой тонкой сферы человеческого бытия, как демографическая, вмешательство оказалось крайне неэффективным. Рождаемость выросла незначительно, а в 1939 г. и вовсе стала сокращаться. Таким образом, главная цель постановления, а именно — компенсация потерь населения вследствие голода, так и не была достигнута.

Урал и Сибирь в сталинской политике, Новосибирск, 2002.

Friday, June 27, 2014

1 Урал и Сибирь в сталинской политике