Friday, June 27, 2014

7 Урал и Сибирь в сталинской политике


С. А. Красильников
Институт истории СО РАН, Новосибирск
КРЕСТЬЯНСКАЯ ССЫЛКА В ЗАПАДНОЙ СИБИРИ В ПЛАНАХ И ПРАКТИКЕ СТАЛИНСКОГО РЕЖИМА 1930-х гг.*
Во взглядах и приоритетах сталинского руководства в отношении крестьянской ссылки на протяжении 1930-х гг. можно проследить вполне определенную эволюцию, суть которой сводилась к следующему. На начальном этапе массовой депортации крестьянства (1930 г.) в мотивации действий руководства чисто репрессивный компонент отчетливо доминировал над экономическим. Первичной являлась цель высылки из прежних мест проживания и изоляции крестьянских семей в местах нового расселения. Не случайно, что, хотя массовые высылки начались с февраля 1930 г., только с апреля 1930 г. в правительственной документации появляется термин «спецпереселение», а первый директивный документ, в котором определялись сферы использования их труда, был разработан еще позднее. 18 августа 1930 г. СНК РСФСР принял секретное постановление «О мероприятиях по проведению спецколонизации в Северном и Сибирском краях и Уральской области», в котором перечисленные выше регионы определялись территориями «спецколонизации», а главными, приоритетными областями использования труда спецпереселенцев должны были стать сельское хозяйство, кустарные промыслы и лесозаго
* Работа выполнена при финансовой поддержке РГНФ (грант № 00-01-00334а).
150

товки. Предусматривалось, по меньшей мере поначалу, что репрессированное крестьянство в основном сохранит традиционный профиль своей хозяйственно-экономической деятельности, поэтому ведущая роль в ее организации и упорядочении отводилась Наркомзему РСФСР и его местным органам. Использование труда спецпереселенцев в промышленности также предусматривалось, о чем давалась соответствующая директива руководству ВСНХ, но к числу приоритетных данная задача в тот момент не относилась1.
Однако уже в конце 1930 — начале 1931 г. выявилась другая, быстро набиравшая силу тенденция рассматривать спецпереселенцев как универсальную рабочую силу, с резким расширением областей ее использования — от золотопромышленности до строительных площадок на Магнитке или Кузнецкстрое. Бесспорным тому подтверждением служит работа комиссии Политбюро по спецпереселенцам в 1931-1932 гг., названная по фамилиям двух ее руководителей комиссией Андреева — Рудзутака. Фактически указанная комиссия выполняла организационно-распределительные функции и являлась своего рода наркоматом принудительного труда, занимаясь рассмотрением и удовлетворением заявок на использование труда спецпереселенцев крупнейших хозяйственных наркоматов и ведомств. Другая функция комиссии, контрольная, состояла в проверке исполнения принятых решений и в обследовании условий труда и быта спецпереселенцев.
В регионах основной концентрации спецпоселений аналогичные функции в тот же период выполняли созданные межведомственные (их точнее следовало бы назвать надведомственными) комиссии по спецпереселенцам под руководством полпредов ОГПУ. В Западной Сибири эту комиссию возглавлял Л. М. Заковский. Именно такого рода структуры, возглавлявшиеся крупными партийными функционерами в центре и руководителями карательного ведомства в регионах, были в состоянии контролировать и до известных пределов рационализировать решение такой сложнейшей проблемы, как формирование и функционирование системы принудительного труда.
Если прослеживать сдвиги в отраслевом и территориальном размещении и применении труда спецпереселенцев в масштабах страны, то выявляются следующие тенденции. Если в 1930-1931 гг. 2/з спецпереселенцев было «приписано» к сферам традиционным (сельское хозяйство, промыслы, лесоразработки), то к концу 1930-х гг. пропорции установились следующим образом: в сельском хозяйстве и промыслах в неуставных артелях и в леспромхозах работало 46% трудоспособных спецпересе
151

ленцев, но большая их часть уже была занята в промышленности, строительстве и на транспорте (54%).
В территориальном отношении в 1930-е гг. шло смещение основных центров дислокации спецпереселенцев с запада на восток. В 1932 г. регионом-лидером выступал Урал, где было сконцентрировано 36,7% всех спецпереселенцев. Доля Западной Сибири составляла 20%. В 1938 г. на Урале размещалось 24,2% спецпереселенцев, тогда как в Западной Сибири — 24,8%). В Восточной Сибири находилось около 11% спецпереселенцев2. Это означает, что на протяжении 1930-х гг. у сталинского руководства сложились геополитические и экономические приоритеты, в реализации которых значительная роль отводилась крестьянской ссылке. Это задача освоения, колонизации северных и восточных районов страны.
Что касается Западной Сибири, то здесь территориально-отраслевые пропорции в размещении спецпереселенцев определялись необходимостью форсированного развития двух субрегионов — Нарымского Севера и Кузбасса. Первый из названных являлся анклавом традиционного ресурсного потенциала (сельское хозяйство — промыслы — лесоразработки). Второй символизировал промышленное развитие.
На протяжении 1930-х гг. здесь также имели место сдвиги в конфигурации комендатур и пропорциях использования принудительного труда спецпереселенцев. Осенью 1931 г. в комендатурах Западной Сибири размещалось около 300 тыс. чел. в следующих пропорциях: 210 тыс. чел. в нарымских и 90 тыс. чел. в кузбасских. На начало 1938 г. изменились масштабы крестьянской ссылки, но территориальные пропорции в целом сохранились: из 200 тыс. спецпереселенцев 117 тыс. приходилось на нарым-ские и 83 тыс. — на кузбасские комендатуры3.
Как следует из вышесказанного, в Западной Сибири динамика и тенденции использования принудительного труда спецпереселенцев хотя и действовали в русле магистрального направления по пути превращения репрессированного крестьянства в универсальную рабочую силу, но прослеживалась и региональная специфика. Почему же в Западной Сибири в условиях очевидной экономической целесообразности и острейшей нехватки трудовых ресурсов в Кузбассе основная масса спецпереселенцев оставалась в Нарымском крае, значительно менее перспективном и игравшем явно меньшую в сравнении с Кузбассом роль в экономическом развитии восточных регионов?
Ответов может быть два. Либо сталинское, а за ним и региональное руководство явно преувеличивало скорость, масштабы и отдачу от освоения природных ресурсов Нарымского Севера и поэтому все 1930-е гг., не
152

считаясь с издержками, упорно осуществляло амбициозные колонизационные планы. Либо здесь учитывались не только экономические, а возможно, и прежде всего, внеэкономические расчеты. Вероятно, здесь переплетались и учитывались оба перечисленных варианта.
Слабонаселенный и слабоосвоенный Нарымский край представлялся практически единственным в Западной Сибири субрегионом, где была возможна широкомасштабная колонизация с карательной доминантой, территорией, где природа создавала естественные условия для изоляции переселяемых, а сами природные ресурсы казались не только громадными, но и сравнительно легко освояемыми. Следует также учесть, что в Нарымский край направлялись потоки репрессированного крестьянства прежде всего из более южных районов той же Западной Сибири (Алтай, Омская, Новосибирская, Кемеровская области). И с точки зрения режим-но-изоляционной было бы крайне неразумно перемещать основную массу репрессированных крестьян даже по экономическим резонам обратно — в южную полосу Западной Сибири, так как возрастала вероятность побегов спецпереселенцев в места прежнего проживания или к родственникам. Именно поэтому режим предпочитал пополнять трудовые ресурсы Кузбасса преимущественно за счет депортированных из-за Урала — с территорий Украины, Московской области, Поволжья, Башкирии4. Не исключались, однако, и практиковавшиеся краевым руководством (безусловно, с предварительной санкции Москвы) достаточно масштабные переброски «рабсилы» из северных комендатур в южные для ликвидации периодических «прорывов» в угольной отрасли. Так, в 1932 г. было осуществлено перемещение из Нарыма в Кузбасс примерно 2 тыс. семей спецпереселенцев для работы на шахтах5.
Вместе с тем карательные органы стремились к достижению определенного баланса между запросами хозяйственных органов на дешевый труд спецпереселенцев и необходимостью закрепить крестьянскую массу на северных территориях. Примечателен следующий факт. В ноябре 1936 г. крайком партии дал указание Отделу трудпоселений УНКВД Западно-Сибирского края о необходимости переброски из северных комендатур около 1 тыс. переселенцев в «Анжероуголь» «на ликвидацию прорыва, образовавшегося в результате вредительства» на период до конца марта 1937 г. Однако накануне отправки переселенцев обратно на Север руководство «Кузбассугля», минуя УНКВД, обратилось с ходатайством в крайком партии с просьбой о закреплении этого «контингента» на шахтах, одновременно развернув среди трудпоселенцев кампанию по вербовке, подписанию ими индивидуальных договоров. В свою очередь начальник ОТП УНКВД
153

И. И. Долгих заявил резкий протест в связи с обозначившимися намерениями хозяйственных органов оставить в Кузбассе около 1 тыс. мужчин, разъединенных с семьями. Долгих указывал на то, что переброска с Севера около 3 тыс. чел. членов их семей станет достаточно дорогостоящей операцией, и заявлял далее: «Со своей стороны считаю нецелесообразным такой сравнительно большой отлив с Севера сельхозконтингента, вполне освоившегося за 6 лет, что подтверждается желанием большинства труд-поселенцев вернуться на Север»6. Аргументы Долгих перевесили в данном межведомственном столкновении интересов, и с началом навигации весной 1937 г. трудпоселенцы были возвращены к своим семьям. Сказанное свидетельствует в пользу аргумента о том, что нарымские спецпоселения рассматривались сталинским режимом не в качестве своего рода карательной перевалочно-распределительной «базы», а как один из плацдармов колонизации и освоения громадных северных пространств.
Об этом свидетельствует и разработка долговременной стратегии освоения Севера Западной Сибири трудом «спецконтингента», нашедшая выражение в ряде принятых директивными органами решений на протяжении 1930-х гг. Ключевое значение имели три из них: постановление СНК СССР от 28 декабря 1931 г. «О хозяйственном устройстве спецпереселенцев в Нарымском крае», постановление СНК СССР от 20 апреля 1933 г. «Об организации трудовых поселений ОГПУ» и постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 января 1936 г. «О мероприятиях по организации и хозяйственному укреплению колхозов и подъему сельского хозяйства северных районов Западно-Сибирского края»7.
Инициатива в проявлении всех трех вышеназванных постановлений была за карательными и партийно-советскими органами Западной Сибири, которые действовали синхронно и весьма оперативно. Так, проработка директивных документов в недрах указанных органов вначале на региональном, а затем и на союзном уровнях занимала два-три месяца и на этой предварительной стадии были задействованы крупные функционеры от Л. М. Заковского и Р. И. Эйхе, М. Д. Бермана и Г. Г. Ягоды до Я. Э. Рудзутака и В. М. Молотова.
В первом из названных постановлений и определялась собственно стратегия и приоритеты освоения Нарымского Севера трудом спецпереселенцев. Во-первых, предусматривалось путем введения отраслевой специализации комендатур (последние делились на сельскохозяйственные, промысловые и лесные, допускалось также и наличие так называемых смешанных) решить задачу в течение 1932-1933 гг. полностью освободиться от завоза в нарымские комендатуры продовольствия и фуража, пере
154

вести их на самообеспечение, а в перспективе стать продовольственной базой для промышленных комендатур Кузбасса. Во-вторых, предусматривалось в течение тех же первых двух лет реализовать масштабную лесозаготовительную программу — ежегодно заготавливать здесь и вывозить из края по 2,3 млн кубометров деловой древесины, а также довести ежегодный вылов рыбы до 5 тыс. т. На реализацию этой программы правительством выделялась громадная по тем временам сумма, превышающая 25 млн руб. Для сравнения отметим, что принятая ранее СНК СССР 16 августа 1931 г. программа обустройства и закрепления в местах нового расселения спецпереселенцев в масштабах всей страны имела цену в 40 млн руб.8.
Последующие два постановления фактически означали подтверждение и подкрепление новыми ресурсами, причем не только материальными и финансовыми, но и человеческими. Так, апрельское постановление СНК СССР 1933 г., направленное на реорганизацию всей существовавшей системы спецпоселений, акцентировало, тем не менее, внимание на обеспечение массовой депортации в два региона — Нарымский Север и Северный Казахстан, куда по первоначальным наметкам ОГПУ предполагалось направить в совокупности в течение 1933 г. до 3 млн чел. Однако в последующем выявилась как полная неподготовленность местных органов к принятию и размещению такой гигантской массы репрессированных, так и невозможность изыскания потребного количества финансовых и материальных ресурсов. В итоге из этого замысла была реализована на практике весьма незначительная его часть, и в Западной Сибири оказалось размещено «лишь» около 130 тыс. чел., 70 тыс. из которых пришлось во изменение амбициозных планов разместить не на Севере, а в комендатурах Кузбасса, «на угле»9.
Третье из названных постановлений, также инициированное карательным ведомством и региональными властями, ставило целью путем выделения дополнительных средств для развития северного земледелия и животноводства дать новый толчок развитию производительных сил в регионе, а также принять комплекс дополнительных мер и стимулов для окончательного закрепления спецпереселенцев в северных районах Западной Сибири.
Всего же, по оценкам руководства Отдела трудпоселений, за период с 1930 по 1937 г. на «спецколонизацию» Нарымского края было израсходовано около 105 млн руб. Какова же была результативность этих вложений? Если ориентироваться на правительственные установки декабря 1931 г., то вырисовывалась следующая картина. Ни в 1930-е гг., ни позднее Нарымский Север так и не стал районом ни самообеспечивающим себя
755

продовольствием, ни «житницей» для СибЛАГа. Заготовка леса в крае в 1930-е гг. велась в объемах, в несколько раз ниже запланированных (в среднем в год здесь заготавливалось около 500 тыс. кубометров древесины). Развитие кустарных и рыбных промыслов также было далеким от запланированных объемов производства. Тем более удивительным выглядело сделанное И. И. Долгих в начале 1938 г. весьма оптимистическое заявление о том, что постановление СНК СССР от 28 декабря 1931 г. «выполнено полностью»10.
Для столь смелого утверждения Долгих потребовалось изрядное умение манипулирования цифрами в духе советской «лукавой статистики». Так, Долгих заявлял, что после 1933 г. спецпереселенцы в неуставных артелях не только выращивали урожай зерновых, но и сдавали его государству согласно заготовительным планам. Однако известно, что важен не сам факт выращивания зерна, но и размеры посевных площадей и урожайность (которые не росли с середины 1930-х гг.), не только размеры хлебопоставок государству, а и то, что получали на трудодни спецпереселенцы.
Более того, из года в год долг нарымских неуставных артелей государству по возвратным ссудам не только не уменьшался, а постоянно возрастал. Каждый год НКВД ходатайствовал перед директивными органами о частичном списании долгов и отсрочке выплат задолженности артелей. Так, если в начале 1938 г. на балансе Отдела трудпоселений в Нарымском крае было учтено ценностей на 23,5 млн руб., то ссудная задолженность ОТП Сельхозбанку достигла величины в 14,3 млн руб. (в стоимостном выражении это даже превышало сумму произведенных в течение года разных товаров и продукции трудпоселенцами Нарыма)11.
Приведенные выше данные не дают оснований для постановки вопроса о какой-либо экономической целесообразности и тем более эффективности принудительного труда применительно к крестьянской ссылке. Любые критерии измерения эффективности использования принудительного труда в сравнении с аналогичными показателями деятельности вольнонаемного труда, чем традиционно занимались экономисты и хозяйственники ГУЛАГа, доказывая право последнего на существование и развитие, должны обязательно соотноситься не только с человеческими потерями в лагерно-комендатурном секторе экономики, но и с особыми условиями хозяйственной и экономической деятельности, которые здесь складывались и укоренялись (непрозрачность отчетности, система приписок и искажения получаемых результатов и т. д.).
Задача современных исследователей феномена экономики принудительного труда сталинской эпохи состоит не в простом механическом
156

извлечении из имеющихся источников количественных показателей того, каковы были объем и структура произведенной ГУЛАГом продукции, а в реконструкции того, ценой каких усилий, затрат, издержек и потерь достигались получаемые результаты. И если даже оказывается, что результаты хозяйственной деятельности неуставных артелей спецпереселенцев, в том числе и в Нарымском крае, были во второй половине 1930-х гг. более значительными в сопоставлении с аналогичными показателями деятельности уставных артелей, т. е. колхозов, то это свидетельствует не о большей эффективности принудительного труда, а о потере мотивации к результативному хозяйствованию у колхозников.
Каких же реальных целей достигло сталинское руководство в ходе «спецколонизации» Нарымского края в 1930-е гг. путем использования крестьянской ссылки? Неимоверно высокой ценой человеческих потерь (до середины 1930-х гг. здесь шла депопуляция ссыльного крестьянства, то есть смертность в спецпоселках значительно превышала рождаемость, сохранялся высокий уровень побегов) режиму удалось добиться максимально возможного в экстремальных условиях закрепления (или, согласно карательной лексике, «хозяйственного оседания») на новых территориях десятков тысяч репрессированных крестьянских семей и действительно превратить этот «спецконтингент» в универсальную «рабсилу» для ряда базовых отраслей региональной экономики, о чем свидетельствуют цифры ОТП УНКВД по Западной Сибири на 1936 г. о доле спецпереселенцев среди постоянно работавших в следующих секторах народного хозяйства: в тресте «Запсибзолото» — 29,2%, в тресте «Кузбассуголь» — около 40%, в Кузнецкстрое — 48,3%, в леспромхозах северных районов Западной Сибири — 70%, в сельском хозяйстве северных районов — около 60%12.
1 Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1930 — весна 1931 г. Новосибирск, 1992, с. 33-34.
2 См.: С. А. Красильников. На изломах социальной структуры. Маргиналы в послереволюционном российском обществе (1917 — конец 1930-х гг.). Новосибирск, 1998, с. 58-59.
3 Подсчитано по данным: Спецпереселенцы в Западной Сибири. Весна 1931 — начало 1933 г. Новосибирск, 1993, с. 287-288; Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1933-1938. Новосибирск, 1994, с. 222-224.
4 Спецпереселенцы в Западной Сибири. Весна 1931 —начало 1933 г., с. 146-147.
5 Там же, с. 320.
6 ГАНО, ф. П-4, оп. 34, д. 3, л. 4, 7-8.
7 ГАРФ, ф. Р-5446, оп. 57, д. 16, л. 193-199; д. 24, л. 2-12; ф. Р-9479, оп. 1с; д. 32, л. 1-4.
157

8 ГАРФ, ф. Р-5446, оп. 57, д. 15, л. 165-166.
9 ГАНО, ф. П-3, оп. 2, д. 650, л. 1.
10 Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1933-1938, с. 241.
11 Подсчитано по данным: Спецпереселенцы в Западной Сибири. 1933-1938, с. 240-241.
12 Советский Нарым. Освоение Западно-Сибирского Севера трудпоселенцами. 1930-1936. Альбом (хранится в личном архиве автора данной статьи), л. 3 об.
158

В. А. Ильиных
Институт истории СО РАН, Новосибирск
ПОДАТНОЕ ОБЛОЖЕНИЕ ЗЕРНОВОГО ХОЗЯЙСТВА СИБИРИ
(конец 1920-х — начало 1940 гг.) *
Центральным звеном становления и функционирования аграрного строя сталинского социализма являлась налогово-податная система, представляющая собой совокупность прямых и косвенных, формальных и неформальных, коллективных и индивидуальных, денежных и натуральных налогов, сборов и податей, которыми облагалось сельское население. Основной натурально-продуктовой податью в Сибири в конце 1920-х — начале 1940-х гг. как по субъективной тяжести для крестьян, так и по объемам и стоимости изъятия были централизованные хлебозаготовки, в рамках которых, вне зависимости от официального наименования методов их осуществления, происходило практически бесплатное и принудительное отчуждение в пользу государства произведенного в единоличных, личных подсобных и коллективных хозяйствах зерна.
Базовыми принципами государственных хлебозаготовок в данный период являлись: а) изъятие у производителей не только прибавочного, но и части (иногда значительной) необходимого продукта, включая страховые, семенные и продовольственные запасы; б) внеэкономическое принуждение, применяемое как основной способ изъятия; в) рефеодализация их
* Работа выполнена при поддержке РГНФ (проект № 01-01-00341 а).
159

системы, которая заключалась в возврате к присущему для феодализма сословному, натуральному и податному характеру обложения. Подать представляет собой примитивную форму налога, объектом обложения которого является не доход, а человек или отдельные виды имущества (в данном случае — гектар посева или пашни). В рамках хлебозаготовок государство отчуждало непосредственно натуральный продукт, а не деньги, вырученные от его продажи. Методы и размеры изъятия зерна у разных категорий его производителей (фактически сословий) кардинально различались.
Централизованные хлебозаготовки как основная натуральная подать в условиях сталинского социализма выполняли три основные функции: мобилизационную, социально-регулирующую и психологически-трансформационную. Непосредственной функцией заготовок хлебопродуктов было сосредоточение в руках государства (мобилизация) максимально возможного их объема. Увеличением тяжести обложения хлебной податью той или иной социальной группы деревни (зажиточного крестьянства, единоличников) правящий режим добивался ее разорения и фактической ликвидации. Не менее важной с точки зрения перспектив существования режима задачей хлебозаготовительной политики являлась радикальная переделка традиционной хозяйственной ментальное™ крестьян. Мотивация на первоочередное удовлетворение потребительских нужд семьи, установка на взаимопомощь в рамках общины, кооперативно-артельные начала коллективного труда должны были быть заменены в сознании сельских тружеников «первой заповедью» (использование в данном случае библейской терминологии более чем симптоматично), которая требовала первоочередного, безусловного и полного исполнения основной государственной хлебной подати. Затем следовало выполнить второстепенные подати, создать семенные и фуражные фонды и только потом думать о себе, своей семье, односельчанах.
Психологически-трансформационная функция политики хлебозаготовок в полной мере осознавалась и предельно четко формулировалась видными деятелями советского государства. Так, председатель Комитета по заготовкам сельхозпродуктов при СТО М. А. Чернов заявлял: «Первоочередное выполнение хлебосдачи государству имеет величайшее воспитательное значение для колхозов и колхозников. Организуя хлебозаготовки, мы тем самым воспитываем колхозника, помогаем ему поскорее расстаться с остатками мелкособственнических пережитков. На хлебозаготовках колхозник становится сознательным тружеником, которому дороги интересы колхоза и пролетарского государства. Хлебозаготовки — одно из могучих орудий социалистического перевоспитания колхозников»1.
160

В качестве инструментов «социалистического перевоспитания» крестьян режим использовал не только и не столько убеждение, сколько административное принуждение, репрессии и даже голод.
Вызванный сверхнормативным изъятием продовольствия голод, как абсолютный (полное отсутствие продовольствия), так и латентный (хроническое недоедание, острый недостаток в рационе белков и витаминов), являлся постоянным спутником аграрного строя сталинского социализма. Нехватка хлеба стала ощущаться в сельской местности ряда районов Сибири уже летом 1928 г. В начале 1930-х гг. голод в регионе практически не прекращался, временами и местами переходя в голодомор. В середине и второй половине 1930-х гг. голод приобрел преимущественно очаговый характер. Им практически каждый год были поражены наиболее неурожайные районы Сибири. Зимой 1940/41 г. на юге Западной Сибири начался голод, по своим ужасам напоминающий самый сильный до этого сибирский голод 1931-1932 гг. Люди опухали, поедали траву и другие суррогаты, трупы павших животных.
Переход от практикуемых в период нэпа коммерческих заготовок к внеэкономическим методам отчуждения хлеба начался в 1928 г. Экономической основой этого перехода стало наращивание неэквивалентности хлебооборота. Правящий режим в рамках поставленной им в повестку дня задачи сверхиндустриализации страны стремился максимизировать объемы получаемого в свои руки зерна и одновременно минимизировать его закупочную цену. Это позволяло, с одной стороны, увеличить прибыльность и величину хлебного экспорта и тем самым нарастить импорт машин и оборудования, а с другой — удешевить централизованное снабжение потребителей внутри страны. Однако на пути осуществления подобных стремлений стояло крестьянство. Во-первых, крестьянское хозяйство, по определению, отличалось низкой товарностью. Во-вторых, селяне не желали продавать произведенное ими зерно государственным заготовителям и огосударствленной кооперации по низким ценам, а предпочитали либо найти более выгодных покупателей в лице частников, либо уменьшить объемы его реализации, увеличивая внутрихозяйственное потребление, а то и просто сохраняя до лучших времен в качестве своеобразной «твердой валюты».
Массовая задержка реализации хлеба со стороны крестьян (так называемые хлебные стачки) вызывала сокращение объемов централизованных заготовок и ухудшение продовольственного снабжения потребляющих регионов и городов. В середине 1920-х гг. «хлебные стачки» купировались преимущественно экономическими мерами (сокращением экспор
161

та, импортом зерна, хлебными и товарными интервенциями, повышением закупочных цен), что, однако, приводило к снижению темпов промышленного строительства. В 1927/28 г., в очередной раз столкнувшись с широкомасштабной задержкой продажи зерна его производителями, советские лидеры отказались поступиться намеченными индустриальными программами и приняли решение перейти к внеэкономическим методам отчуждения хлеба. Приехавший в январе 1928 г. в Сибирь И. В. Сталин санкционировал применение к крупным держателям хлеба ст. 107 УК РСФСР, предусматривавшей наказание за спекуляцию. Тем самым на практике был дезавуирован базовый нэповский принцип, в соответствии с которым крестьянин имел право не только использовать произведенную продукцию для продажи, но и оставлять ее в своем хозяйстве. Государство вновь, как и в период «военного коммунизма», стало определять объемы хлебопродуктов, которые производитель мог оставлять себе и был обязан отдать государству.
С этого времени начались интенсивный поиск, апробация и законодательное оформление таких способов организации хлебооборота, которые позволяли обеспечить сдачу зерна государству по установленным им ценам, а также вынудить крестьян за счет сокращения внутрихозяйственного потребления и страховых запасов увеличить товарный выход хлеба.
В рамках начавшегося поиска правящий режим вначале обратился к методам внеэкономического стимулирования хлебозаготовок. В первую очередь власти пытались убедить крестьян в необходимости сдачи зерна. При этом сдача квалифицировалась как признак лояльности советской власти, а несдача объявлялась «контрреволюционным» поведением. Агитировали крестьян в газетах, на сходах, бедняцких и иных собраниях, в избах-читальнях, на дому. К этой работе привлекался весь сельский актив, присланные в деревню уполномоченные, рабочие и красноармейские бригады, учителя и даже школьники. С несдатчиками проводили собеседования в сельсоветах. Представители местных властей очень часто использовали в качестве мер «убеждения» угрозы оружием, избиения, несанкционированные обыски и аресты, превращающееся в издевательство психологическое давление (так называемые перегибы). Перегибы, в свою очередь, являлись следствием как психологической готовности большей части сельских функционеров к командно-репрессивным действиям, так и нажима на них сверху. За невыполнение в районе или селе плана хлебозаготовок местных начальников наказывали по служебной линии, снимали с работы, исключали из партии, привлекали к судебной ответственности по ст. 111 (за «бездействие» или «халатное отношение» к служебным обязанностям) УК РСФСР.
762

Произвол местных властей в начале 1929 г. послужил основой для санкционированной сверху и широко распространенной практики «бойкота», которая заключалась в занесении несдатчиков на «черную доску», публичном объявлении их врагами советской власти, отказе в продаже им товаров в кооперативных лавках, пользовании общественными угодьями, помоле зерна, выдаче необходимых справок в сельсоветах и т. п. В качестве действенного стимулирования хлебосдачи правящий режим активно использовал психологический эффект от репрессивных акций. Проводя их публично, государство запугивало жителей деревни, демонстрируя им свою решимость.
Внеэкономическое стимулирование само по себе не создавало надежной гарантии получения требуемого количества зерна. Поэтому, не отказываясь от него, власти постоянно стремились придать заготовкам налоговый характер. Базовым механизмом перехода от коммерческих закупок хлеба на рынке к его налогово-податному отчуждению стала разверстка обязательного для выполнения заготовительного задания. В первую очередь принцип разверстки был внедрен в практику планирования. План хлебосдачи в масштабах всей страны стал формироваться сверху вниз, а не наоборот, а его размеры определяться не на основе статистически обоснованной оценки возможностей зернового производства, а исходя из государственной надобности, сформулированной органами верховной власти. При этом разверстанные по регионам и приобретшие характер заданий планы заготовок могли в течение года изменяться в сторону повышения. В качестве же вполне достаточного доказательства возможности их выполнения выступала убежденность в том, что хлеб в необходимом количестве в деревне есть.
Те же принципы определения, раскладки и изменения заготовительных заданий повторялись на региональном уровне. В начале 1928 г. в практике заготовительной деятельности появились порайонные планы хлебосдачи (до этого самым низшим уровнем территориального плана был окружной или уездный), которые затем распределялись между сельскими кооперативами. Затем от раскладки по кооперативам власти перешли к распределению порайонных заданий между сельсоветами и деревнями. Более того, отмечались случаи, когда местные функционеры разверстывали заготовительные задания по дворам. Но в 1928 г. подворная разверстка была отнесена к разряду «перегибов».
Однако уже весной 1929 г. подобные «перегибы» перешли в ранг официальной государственной политики. 20 марта Политбюро ЦК ВКП(б) обязало органы управления восточными регионами страны произвести
163

повсеместное распределение поселенных планов хлебосдачи между дво-рохозяйствами, сделав выполнение разверстанных заданий обязательным. При этом подворную разверстку следовало выдавать за инициативу сельской общественности (бедняцких собраний, партийно-советского актива)2. В начале мая аналогичную директиву получили другие хлебопроизводящие регионы СССР3. А летом новый метод хлебозаготовок, получивший наименование «урало-сибирского»4, был законодательно оформлен и признан основным методом их проведения5.
В соответствии с принципами организации хлебосдачи по урало-сибирскому методу решение о взятии селом обязательств по выполнению разверстанного на него заготовительного задания принималось на общем собрании жителей, имеющих избирательные права, простым большинством голосов («бедняцко-середняцкое большинство»). После чего избранная там же комиссия содействия хлебозаготовкам определяла объемы зерна, которые были обязаны сдать зажиточные хозяйства. При этом разверстываемые на них задания, получившие название «твердых», должны были равняться всем выявленным в этих хозяйствах «товарным излишкам» и в совокупности составлять большую часть поселенного плана. Оставшаяся часть плана распределялась между остальными селянами (прежде всего середняками) «в порядке самообязательства».
Проведенная комиссией подворная раскладка утверждалась сельсоветом, приобретая тем самым официальный статус задания, имеющего «общегосударственное значение». А неисполнение «общегосударственных заданий» преследовалось по ст. 61 УК РСФСР: от налагаемого в административном порядке штрафа, кратного размеру невыполненного задания (на зажиточные хозяйства, как правило, налагался максимально возможный штраф — пятикратный) до тюремного заключения и даже выселения с постоянного места жительства в случае группового отказа или «активного сопротивления органам власти». Впрочем, последнее могло подпадать под действие ст. 58 УК РСФСР, предусматривавшей наказание за «контрреволюционные преступления» и достаточно часто применявшейся карательными органами в отношении «саботажников» хлебосдачи. При этом вышестоящие партийные и советские органы постоянно указывали местным властям, что репрессии в первую очередь должны обрушиться на «кулаков». К не выполняющим «самообязательства» середнякам, как правило, следовало применять «общественные меры воздействия».
Параллельно с урало-сибирским методом происходило становление контрактационной системы. В СССР контрактация технических культур
164

применялась с 1922 г. и представляла собой договор между заготовителем (промышленным предприятием или кооперативным объединением) и производителем (единоличным хозяйством или колхозом), в соответствии с которым производитель брал на себя обязательство поставить заготовителю оговоренный объем сельхозпродукции, а последний обязывался предоставить в кредит материально-финансовые ресурсы, необходимые для ее производства (семена, орудия труда, агротехнические услуги, денежные ссуды и т. п.).
В конце 1920-х гг. наряду с техническими культурами стали контрактоваться зерновые. В 1928 г. в Сибирском крае законтрактовали 3,8% от общей площади посева зерновых, в 1929 г. — уже 20,8%6. При этом система контрактации претерпела существенные изменения. Она стала безавансовой. В качестве ее контрагентов могли выступать только кооперативы, колхозы и земельные общества. Контрактационные договоры с последними утверждались на общем собрании его членов «бедняцко-се-редняцким большинством». Затем обязательства по производству (посеву) и сдаче зерна, взятые на себя земельным обществом, распределялись между всеми дворами, «учитывая мощность их хозяйств». Проведенная раскладка утверждалась сельсоветом. Хозяйства, ее не выполняющие, преследовались по той же ст. 61 УК РСФСР7. Таким образом, контрактация приобрела характер разверстываемой натуральной подати.
В 1930 г. на заготовительную арену в качестве достаточно крупных, хотя пока еще не преобладающих поставщиков, вышли колхозы. Изъятие хлеба у них осуществлялось по следующей схеме. По договору контрактации они должны были сдать государству определенную часть произведенного зерна (так называемое обязательное задание). В зернопроизводящих регионах, в число которых входила Сибирь, обязательное задание при средней урожайности составляло от XU до 7з, в незерновых — до 78 валового сбора. При получении более высокой урожайности норма сдачи увеличивалась, более низкой — уменьшалась. Если районный план, сведенный из рассчитанных по нормам обязательной сдачи колхозных планов, оказывался меньше разверстанного на район задания, то хозяйства «добровольно» принимали на себя определенные районными властями дополнительные обязательства. Сдача зерна колхозами должна была производиться по утвержденному районными органами календарному плану, включавшему в себя ежедневные задания по обмолоту и вывозу хлеба. Из остающегося после хлебосдачи зерна колхозы обязывались образовать семенные, фуражные и страховые фонды. Оставшаяся часть урожая распределялась между колхозниками «в соответствии с трудовым вкладом»8.
165

Руководители колхозов, которые не выполняли заготовительных заданий, скрывали хлеб, «разбазаривали» его, раздавая колхозникам до выполнения планов хлебосдачи, привлекались к административной и судебной ответственности. А сами колхозы лишались налоговых и иных льгот. Прекращалось их кредитование и машиноснабжение. «Высшей мерой наказания» по отношению к колхозам являлся роспуск. В феврале 1931 г. в Западно-Сибирском крае за «саботаж хлебозаготовок» были распущены колхозы «Колос» и «Герой труда» Поспелихинского района и сельхозартель «Имени 13-й годовщины Октября» Славгородского района9.
Что же касается крестьян-единоличников, то для них в 1930/31 г. в основном сохранялись те же способы изъятия хлеба, что и в предыдущем году,— разверстка между хозяйствами обязательных для исполнения заготовительных заданий по хлебосдаче в порядке урало-сибирского метода или контрактации. Некоторые изменения были внесены лишь в контрактационную систему. Во-первых, в связи с тем, что в начале 1930 г. в ходе форсированной коллективизации часть земельных обществ была ликвидирована, разрешалось заключение договоров не только с земобщества-ми, но и с индивидуальными хозяйствами, а также с их неформальными группами («группами посевщиков»). Во-вторых, запрещалась контрактация посевов хозяйств, отнесенных к категории кулацких, которые должны были сдавать зерно только по «твердым» заданиям, возлагаемым на них сельсоветами10. Несмотря на то, что зажиточное крестьянство как особая социально-имущественная группа сибирской деревни к тому времени было ликвидировано, «твердые» задания в 1930/31 г. в Западно-Сибирском крае получили 56,3 тыс. единоличных дворов, или 6,5% от их общего количества11.
В последующие два года основным методом изъятия зерна у единоличников стала контрактация, охватившая практически все не вступившие в колхозы «трудовые» крестьянские хозяйства. При этом законодательство требовало, чтобы предусмотренные договорами нормы сдачи хлеба единоличниками устанавливались на уровне, не меньшем, чем «в ближайшем колхозе»12. Из контрактационной системы по-прежнему исключались хозяйства, отнесенные к разряду зажиточно-кулацких. Однако принципиальные отличия в методах обложения различных категорий крестьянства фактически исчезли. В условиях массовой коллективизации деревни земельные общества и сельские сходы как органы крестьянского самоуправления свое существование прекратили. Сельские советы, под полное управление которых были переданы единоличники, стали самостоятельно заключать контрактационные договоры и разверстывать согласно им посев
166

ные и заготовительные задания. Более того, эти задания, так же как и у неконтрактуемых «кулаков», стали называться «твердыми».
Колхозы и в 1931/32, и в 1932/33 гг. продолжали сдавать свой хлеб в соответствии с региональными нормами по контрактационным договорам, в обязательном порядке заключаемым ими с МТС или сельхозкоопе-рацией, а после ее ликвидации в феврале 1932 г. — с «Заготзерном». Отличительной чертой организации колхозной хлебосдачи в эти годы была нестабильность заготовительных планов, которые в течение года могли неоднократно меняться в сторону увеличения. Основным механизмом увеличения заготовительных заданий являлись так называемые встречные планы. Формально они должны были представлять собой инициированное трудящимися и добровольное выдвижение повышенных по сравнению с государственным планом обязательств на основе учета реально имеющихся резервов. На деле же решение о необходимости выполнения регионом «встречного» плана принималось органами верховной власти страны. Затем полученное дополнительное задание развёрстывалось по районам и далее — по колхозам.
Практикой «встречного» планирования широко пользовались и местные власти, перекладывая невыполненные заготовительные задания с одного района или колхоза на другой. В результате в худшем положении находились колхозы, получившие относительно высокий урожай и выполнившие план хлебосдачи. Они тут же получали дополнительное задание, и в итоге у них зерна для распределения на трудодни могло остаться меньше, чем в неурожайных хозяйствах. Естественно, что подобный порядок организации хлебозаготовок подрывал экономику колхозов и лишал их каких-либо экономических стимулов для расширения зернового производства, которое переживало глубочайший кризис как в стране в целом, так и в Сибири.
Для исправления ситуации правящий режим пошел на реформирование порядка организации хлебооборота. В январе 1933 г. ЦК ВКП(б) и СНК СССР своим постановлением отменили договорную (контрактационную) систему хлебосдачи и ввели вместо нее обязательные поставки зерна, официально получившие статус налога13. Размеры поставок для колхозов исчислялись по единым для всего района и неизменным в течение года нормам сдачи с каждого гектара запланированного посева. Возможный недосев в расчет не брался. Порайонные нормы устанавливались край-и облисполкомами, которые, в свою очередь, руководствовались определенными органами верховной власти страны региональными нормами. Для колхозов, не обслуживаемых МТС, вводились более высокие нормы
167

хлебосдачи (в 1933 г. в Западно-Сибирском крае — на 16%). Поставки зерна колхозами провозглашались их первоочередной обязанностью, они должны были начинаться с первых обмолотов и осуществляться в строгом соответствии с установленными для каждого региона календарными сроками. В Западной Сибири в 1933 г. в августе следовало поставить 5% причитающегося к сдаче хлеба, в сентябре — 25, в октябре — 35, в ноябре — 30, в декабре— 10%. Невыполнение календарных сроков наказывалось денежным штрафом в размере рыночной стоимости недовыполненной части обязательства, а недовыполненная часть взыскивалась «в бесспорном порядке».
В то же время постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР о введении обязательной поставки зерна запрещало местным органам власти и заготовителям «допускать встречные планы» и налагать на колхозы дополнительные, сверх рассчитанных на основе погектарных норм, заготовительные задания. Все «излишки» зерна, оставшиеся после выполнения обязательств по поставкам, должны были оставаться в их «полном распоряжении»14.
Применительно к единоличным хозяйствам нововведения были менее значимыми. Для них фактически сохранялась система разверстыва-ния сельсоветами «твердых» посевных планов и «твердых» заготовительных заданий, которые теперь стали называться обязательными хлебопоставками. Нормы сдачи зерна в единоличных хозяйствах должны были на 5-10% превышать колхозные. Устанавливались для них и более сжатые сроки сдачи. В Сибири в 1933 г. им следовало рассчитаться с государством до 1 ноября. Крестьяне, не выполнившие своих обязательств в указанный срок, привлекались к судебной ответственности по ст. 61 УК РСФСР.
Проведенное в 1933 г. реформирование системы заготовок не затронуло базовых принципов хлебозаготовительной политики сталинского режима. Сохранялись существовавшие до этого цены на сдаваемое в счет поставок зерно, которые не только не приносили прибыль, но даже не покрывали производственные издержки. Очень высоким оставался уровень изъятия хлеба. Рассчитанные на основе погектарных норм заготовительные задания в случае неурожая не изменялись и иногда превышали валовой сбор. Тем не менее и в этом случае колхозы обязывались сдать все имеющееся у них зерно, включая семенное. Недовыполненная часть задания переходила в недоимку и должна была погашаться на следующий год. А зерно на семена и фураж отпускалось колхозам в виде подлежащих возврату натуральных ссуд.
Постоянным спутником централизованных хлебозаготовок являлись репрессии. В 1933 г. с начала заготовительной кампании и до 1 ноября в
168

Западно-Сибирском крае к суду по делам, связанным с уборкой зерна и хлебосдачей, было привлечено 11 713 человек. С 5 октября по 4 ноября 1934 г. по ст. 5 814 УК РСФСР «за саботаж в хлебосдаче» репрессировали 779 человек, из них 194 с санкции Р. И. Эйхе были расстреляны. 4 октября того же года Западно-Сибирский крайком ВКП(б) и крайисполком приняли решение «за злостный саботаж хлебосдачи» распустить колхозы «Валгус» и «Красная Дубрава» Калачинского района, а их членов выслать на спецпоселение. Осенью в крае была проведена «операция» по выселению около 500 дворов единоличников и колхозников, «оказавших сопротивление хлебосдаче»15.
Характер не реализованной на практике декларации имел и официально провозглашенный запрет налагать на производителей зерна дополнительные заготовительные задания. «Встречные» планы в рамках обязательных поставок действительно больше не принимались. Однако помимо поставок на крестьян дополнительно возлагался еще ряд хлебных податей.
Наиболее значительной из них являлась натуроплата за работы МТС. В 1933 г. была отменена существовавшая до этого смешанная денежно-натуральная система расчетов колхозов с машинно-тракторными станциями по неизменным («твердым») расценкам. Оплата работ, произведенных МТС, впредь должна была производиться только натурой и по плавающим расценкам, которые зависели от уровня урожайности16. Колхозы, получившие более высокий урожай, платили МТС больше, чем менее урожайные хозяйства. Так, в 1934 г. весновспашка для колхозов Западной Сибири с урожаем менее 3 ц/га обходилась в 10 кг за каждый гектар обработанной тракторами МТС пашни, а для колхозов с урожаем более 13 ц/га — в 145 кг17. При этом урожайность и предполагаемый сбор определялись по так называемому нормально-хозяйственному принципу, в соответствии с которым из установленной на поле «биологической» урожайности вычитались потери, минимально допустимые властями18. За работы, произведенные МТС до уборки, колхозы обязывались рассчитаться в течение месяца после ее начала, а за работы после начала уборки — в течение десяти дней после предъявления счетов. Своевременная оплата услуг МТС являлась обязательной и безусловной. Просроченная натуроплата взыскивалась «в бесспорном порядке», а на колхозы накладывался денежный штраф в размере стоимости несданного зерна19.
Объемы деятельности МТС постоянно увеличивались, а оплата их работы ложилась на плечи колхозов все более тяжелым бременем. Если в 1934/35 г. колхозы Омской области сдали МТС зерна в 2,2 раза меньше,
169

чем государству в счет обязательных поставок, то в 1938/39 г. — уже в 1,7 раза больше20. Попытки же колхозов отказаться от «медвежьих» услуг МТС и проводить сельхозработы исключительно своими силами квалифицировались как «подрыв социалистического земледелия» и жестко пресекались.
Характер натуральной подати имел и так называемый хлебозакуп, который с 1933 г. от имени государства осуществляла потребительская кооперация. Закупать зерно ей разрешали только у колхозов или единоличников, выполнивших государственный план хлебозаготовок. Цены, по которым оно приобреталось, на 20-25% превышали государственные заготовительные. В районы хлебозакупа в первую очередь и сверх установленных норм поставлялись потребительские товары. Законодательство, регулирующее закупки, запрещало навязывать крестьянам «какие-либо обязательные задания, разверстку или планы продажи» зерна. Решение о продаже должно было приниматься на сельских сходах или колхозных собраниях без «какого-то бы то ни было административного принуждения»21.
Однако в реальной жизни подобный запрет не действовал. План хлебозакупа принимался в центре, а затем развёрстывался по регионам и далее по районам, сельсоветам, колхозам. Отказ же от продажи квалифицировался как действие врагов советской власти и колхозного строя. Так, например, осенью 1935 г. члены колхоза «Имени 7-го Съезда Советов» (с. Мошково) трижды отклонили предлагаемый им районными властями план продажи зерна в счет хлебозакупа. После этого четырех колхозников, наиболее активно выступавших против закупа, арестовали и на выездной сессии краевого суда приговорили по ст. 58 УК к различным срокам заключения в концлагерях. Состоявшееся после вынесения приговора колхозное собрание приняло покаянное постановление и решило продать потребкооперации зерна больше, чем это предполагалось первоначально22.
Основной задачей хлебозакупа являлось изъятие «излишков» зерна, которые появлялись в деревне в более урожайные годы. Так, в Омской области в 1934/35 г. поступление хлеба из колхозно-крестьянского сектора сельской экономики за счет его закупок потребкооперацией увеличилось почти на треть, а в неурожайном 1937/38 г. — только на 6%23.
Созданная в 1933-1934 гг. система организации централизованных хлебозаготовок, включавшая в себя обязательные поставки, натуроплату за работы МТС и хлебозакуп, функционировала без принципиальных трансформаций до начала 1950-х гг. включительно. Вносимые в нее изменения касались лишь нормативов исчисления размеров хлебных податей. В декабре 1935 г. отменили «нормально-хозяйственный» метод расчета урожайности колхозных полей, которая теперь стала определяться по «фак
170

тическому сбору урожая с гектара с учетом потерь в хозяйстве и расходов на поле». В 1937 г. были несколько снижены ставки натуроплаты и погектарные нормы сдачи зерна в счет поставок24. Вследствие проведения этих мероприятий тяжесть обложения производителей зерна несколько уменьшилась.
Однако в 1939-1940 гт. правящий режим, исходя из необходимости предвоенной мобилизации экономики, вновь усилил налогово-податной пресс на деревню. С 1939 г. урожайность зерновых стала определяться исключительно по «биологическому» принципу, т. е. исходя из урожая, определенного на поле без учета возможных потерь25. В том же году увеличились ставки натуроплаты для низко- и высокоурожайных колхозов26. А в 1940 г. изменились принципы определения объемов обязательных поставок. Если до этого, как указывалось выше, облагалась площадь, которую колхозы обязаны были засеять по разверстанному на них посевному плану, то теперь обложению подлежала вся пашня, закрепленная за колхозами, вне зависимости от того, засеяна она или нет27. Подобное нововведение привело к значительному увеличению размеров поставок. В Новосибирской области в 1940/41 г. план сдачи зерна колхозами в счет поставок вырос по сравнению с 1939/40 г. более чем на треть28.
Возросший план хлебосдачи в условиях очередного неурожая в 1940/41 г., как всегда, выполнялся за счет необходимых семенных, фуражных и продовольственных запасов. В результате во многих районах Западной Сибири начался сильный голод, а ограбленные колхозы вошли в Великую Отечественную войну с ослабленным хозяйством.
1 Правда, 1933, 3 июля.
2 РГАСПИ, ф. 17, оп. 3, д. 1837, л. 5-6.
3 Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы. 1927-1939. Т. 1: Май 1927 —ноябрь 1929. М., 1999, с. 614-615.
4 Урало-сибирский метод в Сибири получил еще одно наименование — завьяловский. Дано оно было по названию села Завьялово Новосибирского округа, которому был отдан приоритет в его изобретении. 22 марта 1929 г. «Советская Сибирь» сообщила, что на собрании бедняцко-середняцкого актива села, а затем на созванном по его инициативе сельском сходе было принято решение о необходимости стропроцентного выполнения плана хлебозаготовок. Для реализации этого решения создали специальную комиссию, которая составила список крупных держателей хлеба и разверстала между ними 65% приходящегося на село заготовительного задания. При этом так называемые кулаки были предупреждены, что если они не выполнят заданий, то будет принято решение об их самообложении в пятикратном размере от стоимости несданного зерна. Остальные 35% плана распределили между собой середняки. Естественно, что завьяловская акция была инициирована сверху и проведена в полном соответствии
171

с постановлением Политбюро от 20 марта, но, как в нем и требовалось, изображалась как местная самодеятельность. «Ни органы власти, ни заготовители участия в этом не принимали. Действовала сама сельская общественность». «Советская Сибирь» призвала «приветствовать» инициативу завьяловцев и распространить новый метод заготовок на другие села региона.
5 Трагедия советской деревни, т. 1, с. 659-660; СУ РСФСР, 1929, № 70, ст. 681.
6 Н. Я. Гущин. Сибирская деревня на пути к социализму. (Социально-экономическое развитие сибирской деревни в годы социалистической реконструкции народного хозяйства. 1926-1937 гг.). Новосибирск, 1973, с. 177.
7 Там же, с. 178; СЗ СССР, 1929, № 65, ст. 610; СУ РСФСР, 1929, № 89-90, ст. 900.
8 Трагедия советской деревни. Т. 2: Ноябрь 1929 — декабрь 1930. М., 2000, с. 383-384, 489; ГАНО, ф. Р-294, on. 1, д. 507, л. 101-102.
'Советская Сибирь, 1931, 10 февраля, 17 февраля.
10 Известия, 1930, 1 июля.
11 ГАНО, ф. П-3, оп. 2, д. 158, л. 22 об.
12 СЗ СССР, 1932, №13, ст. 72.
13 Там же, 1933, № 4, ст. 25.
14 Там же.
15 ГАНО, ф. П-3, оп. 2, д. 576, л. 3; д. 647, л. 2; д. 690, л. 45; И. В. Павлова. Хлебозаготовительная кампания 1934г. в Западно-Сибирском крае// Гуманитарные науки в Сибири, 1996, №2, с. 37.
16 СЗ СССР, 1933, № 39, ст. 234.
17 Там же, 1934, №11, ст. 68.
18 Н. Я. Гущин. Сибирская деревня на пути к социализму, с. 474.
19 СЗ СССР, 1934, № 11, ст. 68. 20ЦДНИОО, ф. 17, on. 1, д. 1764, л. 106.
21 СЗ СССР, 1934, №5, ст. 37.
22 В. А. Ильиных. Осень 1935 года: ликвидация крестьянства как класса продолжается // Изв. Сиб. отделения РАН. История, филология и философия, 1993, вып. 2, с. 58-59.
23 ЦДНИОО, ф. 17, on. 1, д. 1764, л. 106.
24 Н. Я. Гущин. Сибирская деревня на пути к социализму, с. 474; СЗ СССР, 1937, № 21, ст. 78; Правда, 1937, 3 августа.
25 Н. Я. Гущин. Сибирская деревня на пути к социализму, с. 474.
26 СЗ СССР, 1939, № 4, ст. 13.
27 Правда, 1940, 7 апреля.
28 ГАНО, ф. П-4, оп. 33, д. 103, л. 39; д. 186, л. 52.
172

А. Г. Тепляков
Союз журналистов РФ, Новосибирск
ИНСТИТУТ ЗАМЕСТИТЕЛЕЙ НАЧАЛЬНИКОВ ПОЛИТОТДЕЛОВ ПО РАБОТЕ ОГПУ-НКВД В МТС И СОВХОЗАХ СИБИРИ В СЕРЕДИНЕ 1930-х гг.
Крайне болезненный процесс перевода деревни на обобществленный труд привел к созданию особой властной надстройки в деревне. 5 августа 1932 г. Сталин направил в Политбюро письмо с предложением реорганизовать Наркомзем, МТС и другие органы управления сельским хозяйством. В январе 1933 г. пленум ЦК ВКП(б) довел эти предложения до оформления института политотделов при МТС, которые должны были стать особым и чрезвычайным органом власти в деревне. Карательная система получила внушительное подспорье, поскольку в штате политотделов оказались так называемые «вторые заместители» начальников политотделов (ЗНПО) — кадровые чекисты, мобилизованные в новую структуру из краевых аппаратов ОГПУ, оперсекторов и райотделов. Для их подготовки при полпредствах ОГПУ были организованы специальные оперкурсы.
Как несколько месяцев спустя подытожил глава полпредства ОГПУ по Запсибкраю Ы. Н. Алексеев, «тов. Сталин предложил создать в деревне — в МТС, совхозах — политические отделы, эту боевую организацию, которая должна была поднять там на высшую ступень нашу партийную работу — воспитать новые парткадры и деревенский актив, повести борьбу с классовым врагом». В авангарде борьбы с врагом оказались именно «вторые заместители»1.
173

Политотделы стали весьма оригинальным звеном управленческой структуры тех лет, объединяя в себе репрессивные, пропагандистско-по-литические, административные и хозяйственные функции. Полный штат политотдела (укомплектованный обычно далеко не полностью) предусматривал должности начальника, заместителей по партийно-массовой, чекистской, комсомольской работе, а также ставки женорганизаторов и редакторов создаваемых при политотделах газет. Но в рядовых политотделах у начальника нередко было не более двух заместителей, а то и один-единственный. ОГПУ оказалось самым дисциплинированным ведомством — его работники прибывали в политотделы с весны 1933 г., нередко даже до назначения начальников политотделов, и сразу включались в привычную агентурно-оперативную работу. Например, недавний особист Ф. И. Личар-гин в конце марта 1933 г. был назначен ЗНПО по оперработе Кузнецкой МТС Сталинского района ЗСК и сразу по приезде в МТС вскрыл две «вредительские группы». ЗНПО А. В. Гуржий прибыл в Тюменцевскую МТС в апреле 1933 г., а начальник политотдела — 28 мая 1933 г.; ЗНПО Я. Ф. Трейлиб приехал в Усть-Сосновскую МТС Топкинского района 11 апреля 1933 г., а начальник политотдела— 11 мая 1933 г.
Таким образом, политотделы МТС и совхозов фактически были дубликатами райкомов ВКП(б) и одновременно филиалами райотделов ОГПУ. Такое единство в двух лицах политической власти и политической полиции, по мнению Сталина, должно было наиболее эффективно помочь завершению коллективизации. Репрессивная составляющая была в деятельности политотделов главной. В основных производственных центрах сельской местности, коими являлись МТС и крупные совхозы, происходило выявление и уничтожение «социально чуждых элементов» и расхитителей (как подчеркивал один из начальников политотделов, воровство в колхозах было главным элементом сопротивления классового врага), подбирались кадры на руководящие должности в колхозах, производился прием в партию механизаторов, бригадиров и рядовых колхозников, контролировалась деятельность сельских партячеек. Создание политотделов было приурочено к началу весенних полевых работ и началось в апреле 1933 г. С 1933 г. интенсивно формировались политотделы и в совхозах. Система строилась и укреплялась до того самого момента, когда нужда в политотделах отпала.
Руководство политотделов, в том числе и «вторые заместители», утверждались решениями Оргбюро ЦК ВКП(б). Им придавали очень большое значение — чекисты-политотдельцы котировались как начальники райаппаратов и среди них встречались нерядовые работники. Это началь
174

ники крупных райотделов ОГПУ — Тарского (С. В. Тимофеев) и Славгородского (М. А. Иванов), начальник отдела полпредства ОГПУ по Восточно-Сибирскому краю С. В. Шкитов (бывший комендант Енисейской губЧК, отвечавший там за массовые расстрелы), Н. А. Барков, в 20-е годы работавший заместителем начальника Якутского облотдела ОГПУ. Ради наполнения политотделов опытными оперативниками ПП ОГПУ по Восточно-Сибирскому краю пошло на то, чтобы ослабить ведущее контрразведывательное подразделение — Особый отдел ВСВО (также активно занимавшийся разведкой в Китае и Монголии) — и направить в МТС особистов из Иркутска и Читы. Среди ЗНПО оказалось много бывших начальников и оперработников райаппаратов ОГПУ, в первой половине 30-х годов активно принимавших участие в расстрелах осужденных. Один из таких чекистов, И. В. Тарсуков, позднее вспоминал, как он в свое время «баржами топил» ссыльных крестьян2.
На ноябрь 1933 г. в шести совхозах ЗСК политотделы состояли из двух человек — начальника и его «второго» заместителя. На 5 января 1934 г. в ЗСК было 194 МТС, в 135 из них существовали политотделы, а чекистов в них насчитывалось 116. Тогда же в Восточной Сибири имелось 59 МТС, политотделов было 49, а ЗНПО по оперработе — 42 чел. (для сравнения — в Северо-Кавказском крае к началу 1934 г. было создано 319 политотделов на 326 МТС, причем чекисты были в 302 из них). Сибири было далеко до такого охвата. К 20 апреля 1934 г. политотделов было 197, а сотрудников ОГПУ в них — только 142. И лишь к концу 1934 г. Западная Сибирь была в основном охвачена сетью чекистов-политотдельцев. В конце существования политотделов МТС (на 4 ноября 1934 г.) их было 221 при потребности в 245 политотделов, а работников НКВД в них — 1763.
Появление института «вторых заместителей» увеличило общее количество работников госбезопасности, чья численность стремительно росла в течение всей первой половины тридцатых годов. Эта разновидность чекистов имела двойное подчинение. В оперработе ЗНПО руководились оперсекторами ОГПУ-НКВД, являясь райаппаратом в миниатюре. Но также ЗНПО были обязаны вести политическую работу (исполнять отдельные поручения пропагандистского характера не в ущерб агентурной работе) и держать руководство политотделов в курсе своей деятельности, информируя их о положении в колхозах. Естественно, в такой ситуации ведомственные трения проявились сразу и очень сильно влияли на взаимоотношения между работниками политотделов.
Чекисты всемерно избегали партийных поручений и далеко не всегда ставили в известность начальников политотделов относительно своих
175

действий. Нередко они начинали следить за самими партработниками; в свою очередь, те тщательно фиксировали промахи «вторых заместителей» и постоянно сообщали о них в краевые инстанции. С точки зрения партийцев, чекисты вели себя слишком независимо, уклонялись от партийных нагрузок и признавали над собой только свое собственное начальство. Политотдельцы пользовались возможностью насолить оперативникам с помощью давления на местные власти, которые обеспечивали работников политотдела жильем, а также постоянно жаловались на чекистов краевым властям. Оперработники, оторванные от аппаратов райотделов и оперсек-торов НКВД, в бытовом (и частично служебном) отношении зависели от расположения местной власти. Так, чекист Е. Е. Липцер жаловался в УНКВД ЗСК, что директор Болотнинской МТС не дает ему лошадь, «что отражается на оперативной работе». Зачастую меркантильные и личностные конфликты перерастали в затяжные многомесячные склоки (столь характерные для внутренней жизни партийно-советских организаций), изредка заканчиваясь переводом оперативников в соседние политотделы. В Новой МТС Купинского района ЗНПО М. М. Портнягин внутри политотдела образовал группу «обиженных» в лице ответственного за комсомольскую работу, женорга и директора МТС, устроивших свару с руководством из-за неправильного распределения продуктов и иных благ. Начальник политотдела сообщал в Новосибирск, что его заместитель «держит себя замкнуто и не информирует начальника о своей работе, не участвует в общей политотдельской работе... пишет бесконечное количество жалоб и донесений во все концы...». Портнягин, впрочем, не щадил и коллег, утверждая в своих доносах, что работники Купинского райаппарата ОГПУ — «не состав, а просто компания ничего не делающих склочников».
Сплошь и рядом начальник политотдела яростно обвинял своего зама по оперработе в недостаточной разворотливости или нежелании как следует бороться с врагами, норовил вмешаться в его специфические функции. Обычно в таких конфликтах руководитель политотдела оказывался сильнее своего заместителя, которому плохо помогали жалобы чекистскому начальству.
Начальник политотдела Ильинской МТС Хабаровского района ЗСК А. С. Зубарев 3 июня 1934 г. в специальном приказе поставил на вид своему «второму заместителю» С. М. Ермишкину за то, что тот не информировал политотдел о своей работе. Зубарев видел в Ермишкине просто политотдельца и загружал его хозяйственной и пропагандистской работой. В июле 1933 г. Ермишкина послали в Омск принимать комбайны, а затем обязали читать лекции (22 часа) для трактористов. Еще Ермишкин
176

должен был выезжать в девять колхозов — на два дня в каждый. Начальник политотдела начал обвинять своего заместителя в защите кулаков и скрытии кулацкого происхождения (Ермишкин, оформивший весной 1934 г. дело на семь участников «хищнической группы», был против незаконного решения Зубарева о выселении всех единоличников из колхоза), а также заявил ему, что он, Зубарев, «руководит всем», и ЗНПО обязан даже в аген-турно-оперативной работе действовать исключительно по его указаниям. Доведенный до нервного расстройства Ермишкин просил перевести его в другой район, но козни Зубарева дали свой эффект — чекиста вскоре осудили на три года лагерей за скрытие происхождения и отправили в Бамлаг НКВД, откуда, впрочем, он быстро вернулся4.
ЗНПО Гальбштадтской МТС Ткаченко летом и осенью 1933 г. писал Н. Н. Алексееву жалобы на начальника политотдела (и бывшего чекиста!) И. Крылова и просил откомандирования из района: «Если бы я не имел бы свою сеть, я был бы полностью изолирован от политической жизни МТС». Ткаченко жаловался, что Крылов «в работе со мной не делится», подрывает авторитет, отказался привезти из города пишущую машинку, которой не было в райаппарате ОГПУ... В 1934 г. Крылов (его характеризовали как нервозного и вспыльчивого человека, старавшегося все делать самостоятельно и увлекавшегося голым администрированием) работал в Сросткинской МТС, и тамошний ЗНПО П. С. Голдырев жаловался, что Крылов, встретив его на улице, в присутствии секретаря райкома ВКП(б) накричал на оперативника: «Ты когда будешь работать! Кругом контрреволюция, ты никого не садишь! Не хочешь работать? Иди к... матери из МТС!» Но и Голдырев был хорош — появлялся на работе пьяным, собирал сведения о личной жизни политотдельцев (и занимал у них при этом деньги), а в ноябре 1934 г. был исключен из партии и пошел под трибунал за пьянство и дачу револьвера бригадиру трактористов, из которого тот ранил рабочего. Начальник политотдела Красноярской МТС Омского района Сафонов постоянно использовал ЗНПО Г С. Никулина на партийно-массовой работе в ущерб основной, а 1 декабря 1934 г. чекист был даже ненадолго исключен из партии за допущение директором МТС снижения урожайности.
Хватало и противоположных примеров. Так, ЗНПО Кипринской МТС Тюменцевского района А. П. Черемшанцев на просьбу исполнявшего обязанности начальника политотдела Л. Д. Шайды прийти к нему (в связи со случившимся убийством колхозника) ответил матерной бранью, подытожив ее словами: «И пусть больше ко мне не вязнет!» Естественно, марксистско-ленинской учебы колхозников Черемшанцев не проводил ни
177

разу. ..СВ. Юрин из Шарчинской МТС Ребрихинского района ЗСК 5 апреля 1934 г. заявил начальнику политотдела Воронцову, что «совершенно не считает нужным считаться» с его предложениями. Юрин не информировал Воронцова о работе, не сообщал сведений о настроениях населения, из-за занятости по службе категорически отказывался от партийной работы5.
Начальники политотделов желали выглядеть «святее папы римского» и постоянно обвиняли чекистов в слабой борьбе с классовыми врагами. В Зыряновской райМТС о ЗНПО Е. И. Шашкове 21 мая 1934 г. секретарь РК ВКП(б) и начальник политотдела МТС говорили, что он «крайне слаб как практический оперативный работник». Начальник политотдела Шарчинской МТС Ребрихинского района в ноябре 1934 г. сообщал, что чекист
A. И. Овцин никаких результатов в работе не показал и «12 чел. осуждены за хищения хлеба, саботаж, падеж свиней по материалам самого начальника политотдела». В январе 1935 г. начальник политотдела Комарихинской МТС Покровского района Д. Ласкин жаловался в УНКВД на леность Н. М. Куртукова, якобы совсем прекратившего работу «по специальности». Глава политотдела Титовской МТС Топкинского района Никифоров критиковал чекиста В. М. Старосельникова за то, что тот дал возможность скрыться явным вредителям, а нового «второго заместителя» Б. С. Новичкова, напротив, хвалил за «упорную работу». Нередко сотрудники политотдела слаженно выявляли «врагов колхозного строя»: например, в 1933-34 гг. политотдел Овчинниковской МТС Косихинского района ЗСК с помощью чекиста
B. К. Буряка каждый месяц в колхозах «Гигант», «Искра», «Первое августа», «Память Ленина» вскрывал «группы социально чуждых элементов»6.
Иногда политотдельские конфликты осложнялись вмешательством районных властей. Козлом отпущения в политической интриге местного значения стал чекист А. Г. Сектарёв из Шипуновской райМТС. Решением бюро Запсибкрайкома ВКП(б) он был снят за затяжку ареста группы кулаков в колхозе «Красный борец» (с. Начинаево), где еще в 1931 г. ОГПУ «разоблачило» контрреволюционную повстанческую группу «Проснись, Украина!». Уполномоченный ЦК ВКП(б) Б. Трейвас, обследовавший положение дел в Шипуновском районе, прямо обвинил Сектарёва в том, что тот ничего не сделал для уничтожения якобы поднявших голову остатков этой мифической «организации». Особенно взбесило руководство райкома ВКП(б) выступление Сектарёва на совещании работников политотдела, где он заявил, что в колхозах, обслуживаемых МТС, нет кулаков. За явный оппортунизм его потребовали исключить из партии как «переродившегося», так что Р. Эйхе пришлось успокаивать секретаря райкома и напоминать ему, что крайком здесь ограничился постановлением переме
178

стить проштрафившегося ЗНПО на менее ответственную работу. В. Ф. Короткое, ЗНПО по оперработе маслосовхоза № 230 в Солонешенском районе ЗСК, в 1936 г. получил партвыговор от райкома «за отсутствие сигналов в РК ВКП(б) о работниках политотдела совхоза».
Е. И. Малыгин — ЗНПО маслосовхоза № 301 им. Новосибирского горсовета — 20 декабря 1934 г. был исключен из партии Новосибирским горкомом ВКП(б) за организацию склоки в совхозе и потерю классовой бдительности. А делом Я. И. Паршукова, работавшего в совхозе № 234 Любинского района, занимался непосредственно Запсибкрайком, исключивший его в декабре 1933 г. из ВКП(б) за «антипартийный, клеветнический выпад против руководства партии»7.
Провокация и очевидные нарушения закона были и оставались основным оружием чекистов в борьбе за максимальное создание контрреволюционных организаций. Нередко надзорные органы пытались противостоять наиболее очевидным нарушениям законности, вроде арестов без санкции прокурора или долгого необоснованного содержания под стражей. Иногда они вмешивались и в святая святых чекистской работы — агентурную деятельность: так, прокурор Павловского района ЗСК в январе 1934 г. информировал политотдел МТС о том, что «агентурная сеть по оперативной части в нашем кусте работает неправильными методами». П. В. Хорошко — ЗНПО по оперработе Краюшкинской МТС Тальменс-кого района ЗСК — в январе 1934 г. обвинялся краевой прокуратурой в том, что забирал к себе для расследования дела из милиции, задерживал их и, соответственно, заключенных, которые находились под арестом без санкции прокурора. Был у Хорошко конфликт и со своим гражданским начальником Мезиным, который потребовал у чекиста назвать источника информации о недостатках в работе МТС и требовал предварительного просмотра собранных Хорошко материалов. Власти рекомендовали чекисту более полно информировать политотдел, а Мезину указали на необходимость урегулировать отношения с заместителем.
Чекист Г. Д. Планкин в Маховской МТС Алейского района занимался откровенными провокациями. В январе 1934 г. в тамошних колхозах были выявлены две группы расхитителей из 24 человек, организаторами которых оказались осведомители Планкина; недостача в колхозе «Великий перелом» составила полторы тысячи центнеров зерна. Планкин «официально дал своим осведомителям задание участвовать в воровстве колхозного хлеба. В результате эти люди с маленького воровства под защитой политотдела перешли на массовое». Только что демобилизованный красноармеец Петухов, замеченный в неумеренном пьянстве, заявил
179

политотделу, что пьет по заданию Планкина, «чтобы кое-чего выявить». П. А. Костенко в Курьинской МТС Покровского района ЗСК был обвинен в том, что организовал слежку за одним из заместителей начальника политотдела Глазановым, сдерживал (под видом срыва ведшейся агентурной разработки) попытки политотдела «самостоятельно вскрыть безобразия в отдельных колхозах и разоблачить их виновников». В связи с этими обстоятельствами 10 апреля 1934 г. начальник политотдела просил снять чекиста с работы и привлечь к партийной ответственности8.
Схема работы карательного аппарата в 20-50-е годы была стандартной: с помощью агентуры выявляли недовольных, которых арестовывали и затем с помощью жестких допросов принуждали оговорить себя и других, «сознавшись» в принадлежности к какой-либо антисоветской организации — вредительско-диверсионной, повстанческой, националистической, шпионской. Вербовка агентурно-осведомительной сети была поставлена на широкую ногу: так, осенью 1933 г. руководители Тяжинского РО ОГПУ сообщали Томскому оперсектору ПП ОГПУ Запсибкрая, что контрольные цифры «насаждения сети на мирное и военное время» (420 осведомителей и 42 резидента) слишком велики, и выражали намерение добиться «насаждения» 313 осведомителей и 38 резидентов. Таким образом, на каждого кадрового сельского чекиста приходилось не менее 100 секретных агентов. Нагрузка на ЗНПО была, возможно, меньше — три-четыре резидента, каждый из которых обычно курировал примерно десять осведомителей. В Ададымском зерносовхозе (Томский оперсектор ОГПУ) агентурная сеть, к примеру, насчитывала 28 чел. Впрочем, чекисты всегда отмечали, что значительная часть наспех завербованной чекистской агентуры является неработоспособной и уклоняется от дачи сводок либо сообщает малоинтересные сведения9.
Деятельность политотделов по масштабной чистке деревни оказалась достаточно эффективной и выполнила те политические задачи, которые перед ними ставились: «классово чуждые элементы» были изгнаны из колхозов, совхозов и МТС и осуждены; в результате во многих колхозах в 1933-34 гг. была изъята значительная часть трудоспособных мужчин. Так, в колхозах Сросткинской МТС в 1933 г. было арестовано более 320 мужчин, из-за чего некоторые колхозы к посевной 1934 г. лишились до половины работников (следует учитывать, что такой «выдающийся» результат был достигнут в основном трудами Бийского оперсектора ОГПУ, интенсивно фабриковавшего пресловутые «белогвардейский заговор» и «заговор в сельском хозяйстве»). На апрель 1934 г. в Шебалинской МТС Бийского района в селах Б. Угренёва, Бакол и Новиково «70-80% взрослого
180

No comments:

Post a Comment